Человек из раньшего времени

…Побудки еще не было слышно, но скупой солнечный свет уже пробивался сквозь утлое окошечко камеры под самым сводом потолка. За многие годы, проведенные то в одном, то в другом каземате этого заведения Иван Андреевич привык считать часы и определять время по оттенку, приобретаемому солнечными лучами в рассветные и полуденные часы. Так, с утра свет этот был с белизной, с сиянием внутри, к полудню ближе разбавлялся более желтым или золотым цветом, а ближе к наступлению вечера обагрялся, становился каким-то медно-розовым и так напоминал о грядущем наступлении ночи – того времени суток, которое так полюбилось Ивану Андреевичу последние несколько лет. Отчего? От того, что меньше ночью суеты, меньше возни, хождений, не гремит связка ключей на поясе у надзирателя, и можно в этой тишине и ночном умиротворяющем спокойствии целиком погрузиться в свои мысли.

Первые годы способствовал этому дневник. Он стал верным другом и товарищем Ивана Андреевича настолько, что если бы не он, Бубецкой даже не смог бы припомнить, что случилось с ним в тот или иной день, в тот или иной год. Не так страшно и печально было для него собственно то, что случилось с ним, как огорчало и убивало его известие о самоубийстве Лизы. Он отказывался, он не мог верить в то, что его идеалы, его святые цели, которые он преследовал и в которых видел некогда народное счастье, оного населению страны не принесли, а принесли только гибель и страдание пока что ни в чем не повинным людям. Видел он в этом, если вдуматься, не провидение, а происки государевых чиновников и самого бесчувственного Миротворца. Надежда на правильность этих идеалов теплилась в его душе, не отпускала того благородного порыва, что верховодил внутри него с юности и по сей день, но тот ужас, который закладывает в сердце каждого очевидца смерть молодого человека сильно поразил и ранил его. Настолько сильно, что под впечатлением от этой новости несколько лет провел Иван Андреевич в полной, казалось бы, прострации. Нет, конечно, все человеческие процессы были в то время так же свойственны ему как и раньше, как и потом, но он не помнил их. Не помнил себя в те годы. И оттого дневник и стал его верным спутником на многие годы, что благодаря ему одному Бубецкой мог сейчас воскресить какие-то мысли и воспоминания, события и лица, пронесшиеся мимо него в те злосчастные десять лет заключения.

Перелистывал он его ночами и по утрам – когда первые лучи начинали пробиваться в окно, когда очередные страницы были вписаны мелким, убористым почерком, и надлежало их выверить, перечитать, подправить – так, словно приличный писатель выверяет рукопись прежде, чем поручить ее в руки издателя. Вот тогда-то и наступало для Ивана Андреевича время воспоминаний. За мрачными страницами, посвященными первым годам пребывания в Петропавловской крепости, виделись ему отдаленно те счастливые мгновенья, что провел он со своей ласточкой в Петербурге 1887 года, лекции Кони, встречи в кружках, лица приятелей… Эти воспоминания остались для него единственной целью в жизни, единственным лучом света в темном царстве нынешнего его бренного существования. Когда же, как не ночью погружаться в них?!

Правда, случалось, отвлекало его гулкое караульное «Слу-у-шай!», раздававшееся несколько раз за ночь в коридоре сырого застенка, но за годы он настолько привык и к голосам, и к словам, что вскоре уже и засыпать не мог без этого обыденного шума.

Еще ночью узнавались и передавались здесь известия – заключенные перестукивались кружками и заостренными ложками по камерным стенам, сообщая друг другу то, что нельзя было прочитать в газетах. Последние недели только и говорили, что о каких-то нечеловеческих дебатах в Думе, где фракция социалистов-революционеров вроде бы одерживала верх над правительственными кругами. Вообще, надо сказать, что все эти годы политическая жизнь мало интересовала Ивана Андреевича – прежний живой интерес начал возвращаться только теперь, когда из газет и эдакого своеобразного «общения» с теми, кого никогда даже в глаза не видел узнавал он о тех радикальных преобразованиях и изменениях, что стали происходить в обществе. Конечно, далеки они были от тех идеалов, к которым стремились товарищи Бубецкого тридцать лет назад, да и доля участия канувших в Лету народовольцев во всем этом была ничтожно мала, но где-то в глубине души грела Ивана Андреевича мысль о том, что какой-то крохотный шажочек к происходящему и он когда-то сделал… Правда, был он настолько крохотный, что ни о свободе для него, ни об изменениях в социальном и экономическом строе речи пока идти не могло.

Последние две недели вовсе перестали приносить газеты. Кто-то из сидевших в соседних камерах высказал предположение, что связано это с неудобоваримым поведением ряда молодых заключенных – дескать, проучить решили, вот и не дают читать. Но Ивана Андреевича это особо не тронуло – правды эти газеты в себе все одно не несли, и потому он не спешил осуждать своего юного горячего товарища.