Будущее ностальгии

Выставка «Дом» представляла произведения искусства в общежитии Литературного института. Студенты работали гидами-волонтерами по своим собственным комнатам. Грань между искусством и жизнью была тонка. Самым частым вопросом посетителей было простейшее желание сориентироваться: «Простите, это художественная экспозиция или вы здесь живете?» Каждый студент получил шанс стать художником в обычной жизни, хотя бы на четыре часа. Некоторые продемонстрировали предпринимательскую жилку и выставили свои собственные работы или продавали вышивки и другие ремесленные самодельные вещи своих друзей. Другие продолжали вести свой повседневный быт, безразличные к временной музеефикации их частной жизни. В одной комнате я увидела изображения из фильма «Титаник» в рамках, дань американской поп-культуре, только кажущиеся местными и ностальгически сделанными предметами и имевшие мало отношения к мировому блокбастеру. В другой комнате русские классики были представлены с не меньшей эксцентричностью; в век мегаломанских годовщин Пушкина, любимого советскими и постсоветскими лидерами, выставка предлагала чтение пушкинской поэзии знаменитыми заиками, предполагая, что неофициальная Москва принимает разные акценты и виды речи. Выставка «Дом» помогла реконтекстуализировать и одомашнить современное искусство, в то же время — раскрыть творческий потенциал домашнего пространства. Искусство было привнесено в жизнь, и повседневная жизнь мгновенно стала художественной, и все это было сделано вполне беззаботно. «Неофициальная Москва» попыталась переосмыслить общественное пространство, хотя бы на короткий срок проведения фестиваля, как демократическое, а не иерархическое, сотворческое, а не зрительское. В то же время фестиваль отдал дань квартирному искусству 1970‑х, которое в те времена было политическим риском, и восстановил творческие потенциалы частной сферы, как песочницы для неофициального активизма. В советское время «частная жизнь» имела субверсивные коннотации; это была не только форма эскапизма по отношению к общественной и политической жизни, но также ниша, где развивалось альтернативное гражданское самосознание. Это было на тех кухнях-салонах 1960‑х годов, в забитых комнатах коммунальных квартир, где впервые пестовались мечты о переменах, задолго до политических возможностей и экономических преобразований.

Если лужковский стиль быль ностальгическим по отношению к грандиозным сталинским жестам и очевидной стабильности брежневской эпохи, «Неофициальная Москва» восстанавливала альтернативную культуру того же периода — от Ахматовой и Мандельштама до квартирных художников 1970‑х, правозащитников и диссидентов — рок-музыкантов. Настоящие ветераны этого поколения выступали против того, что они называли узурпацией оппозиционной риторики. Как можно говорить о «неофициальной» или оппозиционной культуре во времена свободы прессы, когда неофициальная позиция не угрожает ни существованию, ни благополучию ее апологетов? Организаторы «Неофициальной Москвы» не претендовали на оппозиционную политическую позицию, но совершили эксцентричное и творческое исследование урбанистической общественной среды, возвращая демократические идеалы. Их искусство было не запрещенным, но провинциальным (в лучшем смысле слова), не андеграундным, но эксцентричным. Иными словами, они не были против, но были в контрапункте с официальным празднованием; они дали слово другой Москве, которая оставалась невидимой за архитектурной гигантоманией столичного города.

В 1999 году фестиваль «Неофициальной Москвы» был ностальгическим в том смысле, что он пытался вновь обрести урбанистический дом, поселиться в официальном городе рекламного и политического блеска и воссоздать неофициальную традицию советского времени, которая вышла из моды в первые годы лужковского правления. В этот ясный день московского бабьего лета все говорили о будущем и никто еще не предвидел даже в самых страшных снах, что произойдет в следующем месяце. Всего через несколько дней после Дня города в Москве произошли колоссальные взрывы, за которыми последовала Вторая Чеченская война и избрание нового президента. По совпадению, инициатива «Неофициальной Москвы», кажется, обозначила еще одну точку невозврата в постсоветской истории.

Я помню, как в последний день праздника я посетила выставку «Дом» и обнаружила в одной из студенческих комнат радостный плакат с Юрием Лужковым в сияющем красном. «Это не мое, — сказал студент, улыбаясь. — Это искусство». Портрет был реминисценцией американского поп-арта и его параллелью, советским соц-артом, только теперь он представляет нам не грандиозных лидеров прошлого, но архитектора московского государственного капитализма. Повешенный на старых обоях по соседству с просроченным календарем и картинкой кого-то, напоминающего Джулию Робертс, Лужков, как Ленин, Сталин, Брежнев и Горбачев до него, стал постоянным товаром на рынке современного антиквариата.