Будущее ностальгии

Нося свою любимую популистскую кепку, мэр кажется выглядящим ностальгично по отношению к славному прошлому Москвы, времени, когда город воображал себя геометрическим центром света — прямо как на карте на вершине утопленного купола торгового центра «Манеж». Подсвеченный лазерами и с наслаждением сконцентрированный на себе, он развлекал себя, изображал себя, играл с самим собой в азартные игры, занимался любовью с самим собой. Казалось, что ничего не существует за пределами Москвы — только варвары у ворот.

Глава 9 Санкт-Петербург, космополитическая провинция

Петербург тем и отличается от всех городов европейских, что он на всех похож.

Александр Герцен, 1843

Студенткой в конце 1970‑х я работала экскурсоводом для туристов, посещавших Ленинград. Наша методичка вдохновляла нас на то, чтобы непременно начинать экскурсию поразительной цитатой: «Это имя словно гром и молния — Петербург, Петроград, Ленинград. Эти три имени расскажут вам всю историю нашего города».

Вся остальная экскурсия заключалась в отвлечении внимания туристов от безжалостно моросящего ленинградского дождика, пожилых бабушек, стоящих в очередях, как будто ради того, чтобы просто там стоять, и разрушающихся фасадов зданий эпохи fin-de-siècle[320] с волшебными птицами, чудищами и смеющимися маскаронами, воспроизводящими наследие всей мировой цивилизации от Древнего Египта до Рима. Если турист задавал неудобный вопрос, предполагалось, что мы должны бойко отвечать: «Это типичный пример здания в упадочном эклектическом духе, не представляющий никакой ценности в архитектурном отношении». Автобус всегда проезжал мимо моего дома, построенного в том же «упадочном стиле».

Это было путешествие из Петербурга в Ленинград. Мы начинали с основания города Петром Великим в 1703 году и возведения Петропавловской крепости. Затем мы показывали памятник Петру Великому, Медного всадника, и Владимира Ленина, вождя на броневике, стоящего через реку напротив («С 1924 года город с гордостью носит имя Ленина»). Оттуда автобус продолжал свой путь на Дворцовую площадь с Александрийским столпом и Зимним дворцом, где произошла Великая Октябрьская социалистическая революция.

Я была не очень хорошим экскурсоводом. Однажды я не смогла найти мемориальный Шалаш Ленина во время автобусной экскурсии в Разлив, где Ленин жил в изгнании, «питаясь только грибами и ягодами». Мне пришлось объяснить, что шалаш временно отсутствует в связи с текущим ремонтом. Затем я уводила экскурсантов от официального фотографа к моему другу-художнику, который пытался немного подзаработать на стороне. В конце концов, мои ничего не подозревающие туристы оставались с отретушированной фотографией города-музея на фоне безоблачного неба в той самой ностальгической синеве гэдээровской цветной фотопечати. Это был шедевр теневой ленинградской экономики.

Двадцать лет спустя гиды больше не повторяют строчки о громе и молнии. Многие говорят, что «городу возвращено его оригинальное имя». Тем не менее эта циклическая история больше не выглядит естественной. «Триста лет назад название Санкт-Петербург для русского уха звучало так же, как Тампакс, Сникерс, Баунти и маркетинг звучат для нас сегодня», — писал современный российский писатель Михаил Кураев, протестуя против недавнего переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Отзываясь на споры, начавшиеся с момента основания города, Кураев называл Петербург «русским Вампиром», «внутренним эмигрантом на своей собственной родине»[321]. Само собой, невозможно войти в одну реку дважды в городе, прославившемся наводнениями и революциями.

Несомненно, на протяжении всей своей истории Петербург воспринимался как город, построенный на заимствованиях и определяемый через другие города мира. Петербург называли Северной Пальмирой, Северной Венецией, Новым Амстердамом (не стоит путать с Манхэттеном), Северным Римом, так же как и «колыбелью революции» и «проклятым городом Антихриста». Санкт-Петербург воспринимался как город без корней, большая потемкинская деревня, где постановочную Русскую Вестернизацию пытались выдавать за реальность. Его нарекли «иностранцем на своей земле» и совсем недавно «безродным космополитом». Таким образом, «возврат к корням», в этом контексте, — это явное противоречие с изначально заложенной неоригинальностью, изначальной безродностью, которая маркировала его основание как крайней западной точки Российской империи в заболоченной дельте реки Невы, которую Петр Великий отвоевал у шведов.