Будущее ностальгии

В отличие от празднования 850-летия Москвы, Первый Санкт-Петербургский карнавал не был инициирован городским правительством и не управлялся сверху. В старых добрых традициях ленинградской неофициальной культуры событие было спонсировано «Театром в архитектурных интерьерах», подпольным театром, который начал свои перформансы в 1970‑е годы и так и не получил какого-либо официального статуса в советское время. Карнавал не стоил миллион долларов, и для него не пришлось разгонять облака; вместо спецэффектов использовался естественный свет.

Карнавал не просто воспроизводил знакомые мифы из городского прошлого — о Медном всаднике и маленьком человеке, о жадной до любви императрице и святой блуднице, о вожде пролетариата и царе-мастеровом; он включил в себя культуру ленинградского андеграунда 1960–1980‑х годов и неофициальную тусовку современного искусства. Особый ритуал прославлял легендарное и выдающееся кафе «Сайгон», завсегдатаями которого были поэты, диссиденты, алкаши, агенты КГБ и случайные прохожие. Олимпийские игры 2004 года, для которых так и не был выбран Петербург, что умерило пыл города, заполнили городские улицы, символически выраженные в огромном пироге — не том «пироге, что в небе»[328], а в том, который мог попробовать любой горожанин.

Организаторы карнавала театральный режиссер Николай Беляк и дизайнер и художник Марк Борнштейн дирижировали необыкновенным ритуалом коллективного действа — город стал очеловеченным и антропоморфным[329]. Актеры и обычные горожане были одеты в костюмы городских памятников, сошедших со своих пьедесталов, чтобы поучаствовать в городской пьесе-мистерии. Памятник Екатерине Великой вытанцовывал в образе городской сумасшедшей с марионетками-любовниками, взбирающимися по ее юбкам. Адмиралтейство, представленное актером в шпилевидном головном уборе, гордо маршировало на больших ходулях и являло собой красноносого, пьющего запоем морского капитана. Новая Голландия (район города, окруженный каналами) прогуливалась с душком, характерным для романтической портовой шлюхи. Жителям Санкт-Петербурга предлагалось носить городские фасады словно модные новинки, чтобы вывернуть наизнанку их внутренний и внешний облик и исследовать отношения между архитектурой и телом. Имя театра на русском языке — Интерьерный — то есть «театр внутренней обстановки». Здесь городской «экстерьер» становится театральным интерьером, который обеспечивал уединенную медитацию между культурными формами прошлой и современной жизни его обитателей.

Организация карнавала сама по себе была захватывающей интригой, так как городские власти и новый мэр Яковлев отказались перекрывать автомобильное движение для карнавальной процессии и сотрудничать с организаторами, отдав предпочтение рекламному фестивалю «Made in Finland». Все же, как сообщили петербургские газеты, природа была на стороне карнавала. Карнавальная ночь была прекрасной; дружинники разделяли общий настрой петербуржцев и не донимали людей, одетых в костюмы городской архитектуры. Здесь не было ни «вождей», ни банды. Поэт Кривулин[330] отметил, что карнавал дал шанс поиграть с политическими и культурными проблемами в первый раз после гласности. Несмотря на катастрофическое состояние города, его устрашающая печальная красота, быть может, является его «последним природным ресурсом»[331].

Несомненно, культура стала петербургским «природным ресурсом». Даже карнавал здесь не про дионисийское освобождение от культурных привязок, но скорее про то, чтобы модно одеться в стиле городского памятника. Петербуржцы любят быть искусными и ценят искусственность. Карнавал здесь был не явлением праздничного, описанного русским теоретиком карнавала, Михаилом Бахтиным, даже притом что он основывался на гротеске и разнообразных традициях городской смеховой культуры. Режиссер утверждал, что он не был заинтересован исключительно в гипертрофии телесности, но также в антропоморфной архитектуре. Карнавал был празднованием «гражданского городского единства»: при отсутствии финансовой поддержки городу приходится уповать на альтернативную медицину и арт-терапию.