Будущее ностальгии

В 1703 году Петр Великий дал своему новому городу голландское имя Санктъ-Питербурхъ. Николай Второй решил, что имя звучало слишком по-немецки, так что в 1914 году во время патриотического антинемецкого угара первого года Первой мировой войны Санкт-Петербург был русифицирован и переименован в Петроград. Петроград существовал всего лишь на протяжении десяти лет. В 1924 году город был советизирован, получив имя отца-основателя большевизма, которого буквально воротило от «города переворотов»[322]. Затем, в 1991 году, граждане проголосовали за возвращение оригинального названия, которое сегодня звучит больше как стилизация — Санкт-Петербург. Изменение было поддержано большинством, но все же нашлось небольшое количество протестующих. Кроме того, этот возврат к оригиналу не положил конец лихорадке различных переименований. Солженицын предложил иностранную маску города заменить чем-то исконно русским — более оригинальным, чем оригинал, — Неваград или Святопетроград. Он нашел мало поддержки в рядах жителей, которые в советское время привыкли называть город просто — «Питер».

Впрочем, переименование Ленинграда в Санкт-Петербург не сопровождалось крупномасштабным выплеском имперской ностальгии (за исключением появления ряда уличных вывесок, «царского бульона»[323], «курицы по-императорски» в меню самых дорогих ресторанов). Совсем наоборот. На деле многие активисты-петербуржцы, которые поддержали изменение названия города, надеялись, что это будет иметь как можно меньше отношения к государству российскому. Первый демократический мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак провозгласил Санкт-Петербург «свободной экономической зоной» и образцовым городом объединенной Европы, со своим собственным флагом и гербом и большой степенью независимости от Кремля[324]. Несмотря на то что проект перезапуска русской городской демократии был скоротечным, он остался в истории как редкая попытка выковать основы идентичности местной антинационалистической традиции, такой, которая основывалась бы не на этнической, но на урбанистической культуре — своего рода провинциальный космополитизм, или «тоска по мировой культуре», если цитировать Мандельштама[325].

Город, который был одновременно центральным и маргинальным для Российской империи, неожиданно превратил свою промежуточность в идентичность. Те самые «упаднические эклектические» здания, которые сделали Петербург похожим на любой другой европейский город, теперь воплощают традицию его нового переворота, похороненную в советской эпохе. В этой версии традиции Санкт-Петербургу было предначертано стать новым Новгородом, северной русской республикой, чья независимость была попрана Московией в XV веке, или даже — городом-государством Ганзейского союза, переосмысливающим демократическую традицию, которая не укоренилась в истории России. Иными словами, Петербург ностальгировал не по реальному прошлому, которое он когда-то имел, но по прошлому, которое он мог бы иметь.

Санкт-Петербургский сфинкс. Санкт-Петербургский карнавал. Июнь 1997 года. Фотография: © Юрий Молодковец

Переименование города — в третий раз за XX век — стало карнавальным действом и положило начало первой выдуманной традиции в Петербурге: карнавалу. Это было путешествие из Ленинграда в Петербург, только это не было путешествие назад. В самую светлую ночь года, 21 июня 1997 года, жители Санкт-Петербурга увидели, как Петр Великий выпал из окошка на Невском проспекте. Этому акту «дефенестрации»[326] царя аплодировал его сосед Лукич — таким был последний конспиративный псевдоним Владимира Ильича Ленина. Он воспользовался возможностью обратиться к своим товарищам и своевременно объявить «неизбежное наступление» Первого Санкт-Петербургского карнавала, в таком же ключе, как он однажды объявил неизбежное наступление Октябрьской революции. В данном случае царь пережил падение, так же как и вождь мирового пролетариата, и оба присоединились к карнавальной процессии. Ленин продолжал самовосхваление своих достижений прошлого: «Это именно я организовал первый карнавал здесь в 1917 году!» Оказавшись на Дворцовой площади, Ленин-Лукич попытался мобилизовать людей на штурм Зимнего дворца. Толпа осталась незыблемой. Вместо штурма Зимнего они штурмовали Александрийский столп, перевязывая его надутыми воздушными шариками в форме колбасы — отсылка к недавней эйфории сноса памятников. В конце концов, Ленин-Лукич сдался, с тем чтобы укрыться в мавзолее; но сакральное пространство советской святыни превратилось в театральное trompe‑l'œil[327], плоскую декорацию центрального входа. Выдохшийся и разъяренный Ленин бился в нарисованную дверь мавзолея, не находя там глубины.