Будущее ностальгии

Так сохраняет ли Парк искусств воспоминания или воспроизводит новую форму danmatio memoriae[258] — только путем реставрации, а не физического разрушения? У некоторых памятников в России были героические биографии. Они не стояли на месте, как их более стабильные западные братья, а передвигались по темным улицам городов ночью и иногда отправлялись во временные ссылки. В 1937 году дореволюционные памятники Александру Пушкину и Николаю Гоголю отправились в фантастические ночные путешествия по сталинской Москве; Пушкин обернулся, чтобы встретиться с новой перспективой улицы Горького, отворачиваясь от Страстного монастыря, «последнего религиозного оплота контрреволюции». Статуя Гоголя, признанная слишком мистической и мрачной для веселой соцреалистической советской жизни, отправилась во внутреннюю эмиграцию, оказавшись во дворе бывшего дома писателя. В то же время живые писатели, а также миллионы других советских граждан стали исчезать в ГУЛАГе. В то время как в середине 1930‑х годов, как грибы после дождя, стали появляться памятники вождей размером больше человеческого роста[259], значение частной человеческой жизни пропорционально снижалось. По мере разрушения множества церквей и исторических памятников выдумывались новые национальные традиции, дополнялись костюмами, фольклором, новыми памятниками и литературными классиками. После смерти Сталина заключенным лагерей было приказано уничтожать памятники Сталину, часть из которых они в свое время помогали возводить. В каком-то смысле ритуальное разрушение означало изменение их собственной судьбы; разрушение памятников дало людям надежду на выживание. Неудивительно, что средняя продолжительность жизни советского памятника оказалась примерно равна средней продолжительности жизни советского мужчины — немногим более пятидесяти лет.

Отношения между советским народом и памятниками были близкими, но часто обратно пропорциональными: если памятники появляются, когда люди исчезают, то их гигантизм совпадает с упадком прав человека. Гигантские памятники высотой больше человеческого роста бросают тень секретности на зону террора и произвола властей. Любой такой монумент был одновременно официальным стражем памяти и посланником из хтонического мира забвенных.

Фильм Сергея Эйзенштейна «Октябрь» отмечал десятую годовщину революции в 1928 году через «битву памятников» в поучительном стиле диалектического монтажа. Кинематографическое разрушение памятника Александру II перед храмом Христа Спасителя было таинственно-пророческим; сам собор взорвут всего через несколько лет после создания фильма. Видеть, как статуи возвращаются на свои пьедесталы в Парке искусств, — это как смотреть фильм «Октябрь» Эйнштейна задом наперед — видишь воскрешение памятников вместо их разрушения. Возможно, это происходит одновременно с очередным строительством Новой Москвы: она движется в обоих направлениях сразу: назад и вперед. Если мастерское кинематографическое разрушение царских памятников в фильмах Эйзенштейна подменяет собой отсутствующие документальные свидетельства истории Октябрьской революции (или просто демонстрирует кинематографическую виртуозность автора, которую он ценил гораздо больше, чем историческую или идеологическую достоверность), реставрация памятников советским вождям предает забвению еще одну революцию, которая положила конец Советскому Союзу, — народное сопротивление путчу августа 1991 года. Только реконструкция проходила в реальном времени и в реальном пространстве с помощью ряда спецэффектов в московском стиле.

Надругательство над памятниками в конце Советского Союза парадоксальным образом показало, что искусство монументальной пропаганды, о котором мечтал Ленин в первые годы революции, явно преуспело только в одном: стирание грани между реальными носителями власти и их монументальными воплощениями. Если живые исполнители преступлений так и не были наказаны, то, по крайней мере, наказанию подверглись их памятники. Памятники были посланниками власти и как таковые часто становились козлами отпущения, на которых проецировались страхи и гнев. Работа печали и понимания требует длительного времени. Символическое насилие дает мгновенное удовлетворение — опьянение мести; но в этом монументальном катарсисе было нечто большее. Это была единственная коллективная попытка советских граждан изменить официальную общественную сферу без вмешательства сверху, используя прямое действие, а не домашнюю иронию, шутки или двусмысленные намеки в речи. В этом случае биографии памятников больше не были чем-то санкционированным сверху, а были присвоены самими людьми или как минимум так казалось в то время.