Будущее ностальгии

Мои поиски ностальгии в городе дуалистичны: я буду исследовать топографию урбаномифа одновременно с физическими пространствами города. Понятие «топос» обозначает одновременно место в дискурсе и место в физическом мире. Идея топографии — в обоих ощущениях мира — связана с античным греческим искусством памяти. Искусство памяти было открыто после катастрофы и возникло одновременно с обрушением дома. Согласно легенде, поэт Симонид Кеосский находился на богатом пиру, где он пел лирические гимны гостям и богам-близнецам Кастору и Поллуксу. Вызванный анонимным посланником, очевидно, направленным его близнецами-защитниками, Симонид поспешно оставил пир, но не нашел никого за дверями дома. Тем временем крыша обрушилась, раздавив дом и всех гостей обломками, обезобразив их до неузнаваемости[233]. Симонид помнил места, где сидели гости, и именно так, с его помощью, родственники гостей смогли опознать своих погибших. Чудом пережив трагедию, Симонид открыл мнемоническую технику, использовавшуюся античными ораторами, соединяющую места в знакомом окружении (физический topoí) с историями и частями дискурса (риторический topoí); только связи между ними часто оказываются совершенно случайными, скорее семиотическими, нежели символическими. Этот вид мнемонической традиции различает стихийную и последовательную архитектуру нашей памяти и связь между припоминанием и утратой. Места — контексты для воспоминаний и споров о будущем, а не символы памяти или ностальгии[234]. Таким образом, места в городе — не только архитектурные метафоры; они также являются для горожан кадрами воспоминаний, проекциями воспоминаний, соревнующихся между собой. В этом плане интересны не только архитектурные проекты, но и обыденная среда обитания, повседневные способы бытования в городе, реализуемые через следование правилам и отклонение от них, рассказы об урбанистической идентичности и истории из городской жизни[235].

Беньямин сравнивал принципы работы памяти и археологии:

«Он, ищущий доступа к своему почившему прошлому, должен направлять себя подобно человеку копающему… Он не должен опасаться возвращаться снова и снова к одной и той же сущности. Так как сущность как таковая — это только депозит, страта, которая лишь после самого дотошного изучения дарует нам то, что в действительности составляет подлинное сокровище, потаенное в земле: образы, отсеченные от всех ранних ассоциаций, которые стоят — подобно драгоценным фрагментам или торсам в галерее коллекционера — в прозаических помещениях нашего будущего осознания»[236].

Не существует идеального ансамбля прошлого, покоящегося под спудом современного города, только бесконечные фрагменты. Идеальный город существует только в архитектурных макетах и в новой тотальной реставрации. Я буду изучать двойную археологию — города из слов и города из камней, стекла и бетона. Иногда эта археология будет виртуальной: археология урбанистических желаний и потенциалов, виртуальных реальностей, существующих в воображении.

Гуляя по огромной строительной площадке в Дрездене, я вдруг заметила остатки росписей 1950‑х или 1960‑х годов. «Они гэдээровского времени», — прокомментировал строитель. «Не такие уж и старые. А мы заново строим старую церковь», — добавил он, подмигивая. Я стала свидетелем момента перехода, в котором стихийное памятное место, которое отражало множество слоев разделенной и скомпрометированной немецкой истории, трансформировалось в специально запроектированный памятник, который должен был демонстрировать новую версию истории старой Германии. Век тому назад Алоиз Ригль[237] сформулировал различие между памятниками по замыслу и просто историческими памятниками, что приблизительно соответствует различию между реставрирующей и рефлексирующей ностальгией. То, что производится при реставрации «памятника по замыслу», является возобновлением одного момента в истории, сделанного образцом для целей настоящего времени[238]. Реставрация памятника по замыслу претендует на обретение бессмертия и вечной молодости, но не на прошлое; продуманное увековечивание — это история о победе над временем как таковым. С другой стороны, стихийные памятники или урбанистические пространства, пористые развалины двора, промежуточные пространства, многослойные здания с конфликтующими и дисгармоническими отпечатками истории неудобны для увековечивания; они выражают физическую и человеческую слабость, старение и непредсказуемость изменений. Очевидно, ни одна выдуманная традиция не желает принимать подобное. Выражение смертности бесполезно для коллективной идентичности — это именно то, что должно вызывать органическое сопротивление. Стихийные памятники — места исторической импровизации и непредсказуемого взаимопроникновения различных исторических эпох — угрожают любым попыткам избирательных и приукрашенных реконструкций истории. Они выявляют нечто, касающееся иных измерений бытия, иной эпохи, несут физические следы и ауру; они могут стать пространствами рефлексирующей ностальгии[239].