Будущее ностальгии

Подобно Петербургу, Берлин олицетворяет географический и национальный парадокс; он был построен на непригодной почве, на территории, принадлежавшей славянам-язычникам, и никогда не был частью Священной Римской империи. Даже этимология имени «Берлин» является предметом споров: от германского «bear» или от славянского корня «brl» — от слова «болото»?[450] Для некоторых граница между Европой и Азией проходит не через Россию, а по реке Эльбе. Послевоенный канцлер Конрад Аденауэр[451] не любил Берлин и относился к нему как к «Азии». Берлин был и исторической столицей объединенной Германии (до конца Второй мировой войны), и городом, который часто назывался негерманским, космополитическим, лишенным корней. Берлин в XX веке был городом противоречивых образов: космополитическим Weltstadt-ом[452] и столицей Германии во времена нацистского режима. Подобно Санкт-Петербургу, Берлин был относительно многоконфессиональным и многонациональным и, по крайней мере в некоторые периоды своей неспокойной истории, приветствовал иностранцев, еретиков, эмигрантов и даже евреев. Если петербуржцы-ленинградцы преуспели в истинно нарциссическом вкладе в образ меланхолической красоты своего города, то берлинский шик — это возвеличивание урбанистического модернистского уродства. Две вещи, которые берлинцы любят в себе, — это «Schnauze», означающие «рыло» или «губы» (непочтительное, антиавторитарное, непротиворечивое отношение) и «Unwille» — нежелание подчиняться приказам — довольно нехарактерная для немцев черта[453]. Теперь страстные споры вокруг городских объектов и памятников проходят параллельно с дискуссиями о германской государственности, европейской идентичности и постнационализме. Лозунг «Берлин становится» был связан с возрастающим количеством контактов между Востоком и Западом, преодолением, а точнее — сносом стены.

В 1946 году философ Карл Яспер[454] предположил, что разделение Германии было своего рода наказанием за преступления фашизма, совершенные немецким народом, и что объединение было равносильно забвению нацистского прошлого. Несмотря на то что книга Ясперса была в значительной степени проигнорирована, эта критика консервативной концепции органического единства Германии и более позднего образа Западной Германии как подчеркнуто «нелюбимой страны» сыграла очень важную роль в успешной интеграции Западной Германии в Европейский союз и в возникновении в стране экономического бума. Это показное недоброжелательное отношение к стране (которое, возможно, является здоровым этапом развития любой нации) определило не только политику, но и эстетические или, скорее, антиэстетические вкусы леваков, отдающих явное предпочтение интернациональному стилю в искусстве и архитектуре (следовательно, в эпоху модернизма художественный музей превратился в нечто вроде западногерманского национального института). У немцев это привело к тому, что в глазах многих иностранцев выглядело как почти религиозное отвращение к любому позитивному исследованию исторических и эстетических форм прошлого — вплоть до полной потери чувства юмора.

Берлинцы не до конца уверены в том, как именно стоит говорить о немецком «единстве». Слово «объединение» тронуло многих людей как ностальгическое в своей основе, оно выражает стремление к некоему Heimat[455], к чему-то такому, что поможет выстроить связь между прошлым и будущим. Ностальгия здесь предельно обостряется, так как направленный вспять вектор прошлого вклинивается в будущее. В этой смычке будущего и прошлого настоящее странным образом отсутствует. Слово «объединение» подразумевает новый процесс, который тем не менее вызывает множество проблем. До 1989 года существовало две Германии — Германская Демократическая Республика (ГДР) и Федеративная Республика Германия (ФРГ) — но, очевидно, существовала лишь одна культурная традиция и одна нация. Теперь выясняется, что существует одно государство с двумя разными народами: «Ossi» и «Wessi»[456], — с их собственными культурными традициями и стереотипами, определяющими принципы работы коллективной памяти, не говоря уже о приезжих, беженцах и рабочих, которые жили в Германии, но не имели немецкого гражданства. День объединения Германии отмечался без лишнего пафоса и без демонстрации выдуманных традиций. По словам Андреаса Хюйссена[457], это ознаменовало вовсе не счастливое окончание трагического разделения нации, а скорее «обострение национального вопроса, раскрытие новых трещин и разломов в проблематике нации»[458]. Алейда Ассманн[459] предложила термин «сближение» (juxtaposition) — скорее сосуществование, а не слияние, «нормальный» компромисс в условиях нормального состояния. Эта нормализация является объектом ностальгии нового Берлина — столицы второго тысячелетия; это тяга к нормальной исторической судьбе.