Будущее ностальгии

В день Парада любви в 1998 году я посетила сувенирный магазин в Берлине, рядом с бывшей границей между Востоком и Западом. В магазине оказалась копия воссозданного исторического центра довоенной столицы в масштабе кукольного домика. Сейчас центр Берлина, в прошлом — города, обнесенного стеной, — усыпанного развалинами, пустыми пространствами, спорными участками и необитаемыми территориями, стал местом проведения крупнейшего молодежного фестиваля в Европе. Кайфующие подростки с сердечками и ромашками, нарисованными на щеках, празднуют единение — простой факт, что они вместе, здесь и сейчас. Надписи на их майках призывают нас жить сегодняшним днем: «Вечеринка прямо сейчас», «Отрывайся сейчас», «Я возбужден, а ты?» В лозунгах парада — ни единого следа политического раскола между радикальными молодежными движениями прошлого: «Мир, радость, яичный пирог»[444] и «Единый мир, единое будущее». Участники парада с радостным равнодушием пересекали бывшую территорию стены, словно совершали прогулку в условиях невесомости космической зоны, пританцовывая под басовый техно-бит. Пара молодых людей с подстриженными зелеными волосами заскочили в Музей истории Берлина за бесплатной чашечкой кофе. По пути они смотрели с веселым безразличием на цветные панорамы старого Берлина.

Это был не просто сувенирный магазин, подобно другим торгующий туристическими безделушками, а основной опорный пункт сторонников воссоздания уничтоженного Берлинского Городского дворца (Schloss), который, по их мнению являлся душой и духом Берлина. Магазин был наполнен макетами идеального города, интерьерами разрушенных церквей с древними органами и филигранной резьбой по дереву, движущейся диорамой комнат Дворца и другими утопическими образами минувшей красоты.

Я заговорила с человеком, который смахивал пылинки с миниатюрного органа на одной из моделей, который оказался мастером-постановщиком выставки. Он выглядел добродушным и непритязательным, был рад поговорить со мной, несмотря на техно-бит, доносящийся с улицы. Господин Хорст Дюринг («как вы, наверняка, помните, это очень распространенное немецкое имя») сказал мне, что он воссоздал модели разрушенных зданий по фотографиям и описаниям XIX столетия. Во многих случаях здания были разрушены до основания и каких-либо материальных следов от них попросту не осталось.

Я спросила, связан ли он с этими постройками лично. Не напрямую; но, возможно, да. Господин Дюринг родился в Кёнигсберге накануне Второй мировой войны. После взятия города Красной армией он был взят в плен и провел несколько лет в советском трудовом лагере. Он потерял родителей. Его родной Кёнигсберг, переименованный в Калининград, был полностью разрушен. После лагеря он был переселен в Айзенах[445] в Восточной Германии.

«В 1957 году я собрал чемодан и отправился в западный сектор, — сказал он с гордостью. — В тот день русские отправили Спутник в космос. Об этом сообщали все газеты. А на меня никто не обратил внимания».

«Вы когда-нибудь возвращались в Калининград?» — спросила я.

«Нет, там ничего нет».

Мы обменялись историями. Я вспомнила, что двоюродный брат моей матери жил в Калининграде. Он тоже потерял семью во время войны; вся его семья была расстреляна нацистами недалеко от Бабьего Яра. Он сбежал чудесным образом, ползая среди трупов и прячась в лесу. После войны он стал военно-морским инженером и был переселен в Калининград. Моя мать посетила Калининград, который напоминал любой анонимный советский город со стандартными кварталами типовой застройки и плохой кухней. («Они ели рыбу с ножом», — сказала моя мать, делая заключение о неважном воспитании и полной утрате традиций.) Однажды моя мать бродила по городу и обнаружила руины старой церкви; здесь дождик накрапывал прямо на каменный пол, покрытый разросшимися сорняками и мхом. Там была одна могила — надгробие Иммануила Канта; моя мать трепетно застыла на несколько минут, отдавая дань «великому немецкому философу».

«Нет, — сказал мастер. — Я слышал, что Советы вскрыли могилу и выбросили кости, чтобы в земле Кёнигсберга ничего не осталось».

Было ясно, что для него пути назад в родной город нет. Теперь он был настоящим берлинцем, человеком, который жил в обеих Германиях, хотевших преодолеть разрыв. Реконструкция разрушенных интерьеров, изготовление каждой детали своими руками — это его скорбный труд, ручной труд памяти. Неважно, что это были вовсе не интерьеры его родного города, не те интерьеры, которые он сам помнил. Для него существовала интегральная связь между психическим и урбанистическим интерьерами. Он не строил ни мегаломанские монументы, ни символы политических битв, проигранных или выигранных. Он тщательно воссоздавал миниатюрные органы, криволинейные капители, дотошно и воодушевленно побеждал разрушение в своем выставленном на всеобщее обозрение кукольном домике памяти. Для него здания стали антропоморфными, невинными жертвами идеологических сражений. Единственный способ, позволявший ему «совладать с прошлым», — это его собственный ручной труд.