Будущее ностальгии

История замысла чижика также окутана тайной. Одна городская легенда гласит следующее. Однажды Резо Габриадзе осенило. «Как может быть так, что в Петербурге нет памятника чижику-пыжику?» — воскликнул он с изумлением[429]. Он быстро сделал модель любимой городской птички, положил ее в карман и направился прямо в кабинет главного архитектора города. После нескольких часов обсуждения архитектор был убежден, что Петербург не может выжить без чижика. На этом история не заканчивается; двойники чижика, судя по всему, множатся. Другой художник Теймураз Мурванидзе[430], бывший сценограф Кировского театра оперы и балета[431], который учился вместе с Михаилом Барышниковым, сделал свою собственную скульптуру, которая, как он утверждал, предшествовала изваянию Габриадзе. Мурванидзе поведал мне историю, рассказанную ему его петербургской бабушкой, о человеке с прозвищем «Чижик Пыжик», который жил недалеко от Фонтанки в Графском переулке[432]. Этот легендарный чижик с Графского переулка был талантливым неудачником, петербургским интеллектуалом, который написал множество фельетонов и имел большие притязания. Мурванидзе говорит, что его чижик не является конкурентом установленному памятнику. Каждый художник может сделать своего собственного бронзового чижика, птицу счастья для мечтателей-неудачников.

В отличие от Москвы и Берлина, урбанистические интервенции в Петербурге происходят в меньших масштабах, и они подчеркнуто антимонументальны, что делает Петербург ближе к городам Центральной Европы, таким как Прага и Любляна, где есть устойчивые предубеждения против монументальной грандиозности любого рода. Большинство петербургских мини-монументов, на самом деле, увековечивают вовсе не героев, царей или писателей, а по большей части обычных петербуржцев в фантастических карнавальных масках.

В 1996 и 1997 годах стало ясно, что с поражением мэра Собчака пришел конец времени, когда царил дух урбанистического карнавала. Памятники эпохи Яковлева задают иной тон. Действительно, некоторые изменения в символической географии города странным образом предвосхитили изменения в политическом ландшафте страны. В конце Малой Конюшенной улицы, образчика нового духа, установлен новый памятник: фигура петербургского городового[433], любезно предоставленная городским управлением Министерства внутренних дел (прославленное имя бывшего КГБ)[434], которое теперь принимает свое участие в переосмыслении традиции. В пояснительном тексте сказано, что это не просто отдельный памятник, а одна из нескольких скульптур из серии исторических петербургских типажей и что он посвящен 280-летию петербургской полиции, организованной в 1718 году. Спонсоры петербургской полицейской статуи провозглашают свою славную родословную со времен Петра Великого и с гордостью обещают, что 200 лучших полицейских постсоветского Петербурга будут носить историческую форму, которая была частью великой традиции с 1718 по 1918 год. «И вот, восемьдесят лет спустя, честь мундира петербургского полицейского восстановлена Министерством внутренних дел», — поясняет текст. Это также памятник избирательной памяти. Те самые восемьдесят лет, которые эти новые изобретатели традиции хотят перепрыгнуть, — это годы советского ЧК, МВД и КГБ, сталинских чисток, ликвидационных кампаний и репрессий и, наконец, ГУЛАГа. Действительно, мундиры чекиста и агента КГБ были другими на протяжении этих восьмидесяти лет; но лишь мундиры. Что касается личного состава и структуры «органов государственной безопасности», то тут есть много общего между советским и постсоветским периодами, и никто не предпринимает никаких попыток взглянуть новыми глазами на грязные делишки советского периода[435].

В конце 1990‑х годов Петербург нередко называли криминальной столицей, изобилующей бандитскими группировками мафиозного типа (которые теперь называют «незаконными предпринимателями») с петербургскими названиями, такими как «Северная Пальмира»[436]. Добрый старый Питер и мифический свободный Петербург теперь покрыты толстым слоем пыли. В Эрмитаже недавно была организована выставка с говорящим названием «Петербургская Троя», которая повествует о странной связи двух мифических городов, в которых сон, фантастика и история были тесно взаимосвязаны. Именно в Петербурге во время чтения «Илиады» на русском языке у Шлимана впервые зародилась мечта о раскопках Трои. В Петербурге, в современном сне наяву, существование Трои, известное исключительно по древней литературе, должно выглядеть куда более реалистичным. Теперь сам Петербург нуждается в капитальном ремонте и дальнейших раскопках этого ископаемого города культуры, поверженного, но все еще не покоренного[437].