Мокрое платье тесно облепило ее, и она тоненькой тенью пересекла мокрую прогалину и углубилась в лес. Ба-Ри последовал за ней и туда. Нипиза направилась прямиком к березе, которую заприметила еще днем, и начала отдирать отставшую кору. Набрав целую охапку, Нипиза отнесла ее к вигваму, а сверху нагромоздила целую гору мокрых сучьев. Потом достала сухую спичку из бутылки, хранившейся в вигваме, и едва крошечный язычок пламени лизнул березовую кору, она вспыхнула, будто промасленная бумага. Полчаса спустя костер Нипизы был бы виден из хижины, в миле от прогалины, если бы его стеной не загораживал лес. Нипиза подбрасывала в него сучья, пока огонь не взвился в воздух футов на десять. После этого она воткнула в мягкую землю несколько колышков, а на них развесила сушиться одеяло. А затем начала раздеваться.
От дождя воздух стал прохладней, он был напоен ароматом можжевельника и сосны и бодрил так, что у Нипизы кровь заиграла в жилах. Она забыла, как неприятно было пережидать ливень. Забыла комиссионера со станции Лак-Бэн, забыла все, что говорил ей Пьеро. Ведь она по натуре своей была лесной птичкой и упивалась такой же сладкой свободой, как цветы под ее босыми ногами, и так чудесны были эти первые часы после грозы, что она не видела грозящей ей опасности, даже подумать о ней не могла. Она отплясывала вокруг Ба-Ри, взметывая каскадом волос, и сквозь этот каскад то и дело просвечивало нагое тело; глаза у Нипизы сверкали, губы смеялись от беспричинного счастья – она была счастлива просто потому, что жива, что жадно глотает душистый лесной воздух, видит звезды и великолепное небо над головой. Нипиза остановилась перед Ба-Ри, со смехом протянула к нему руки и крикнула:
– Эгей, Ба-Ри, вот бы и ты мог сбросить шкуру так же легко и просто, как я – платье!
Она глубоко вздохнула, и глаза ее вдруг ярко вспыхнули – ей в голову пришла отличная мысль. Губы ее медленно округлились в круглое «О», и она подалась к Ба-Ри и прошептала:
– Там, наверное, сейчас глубоко, и вода сладкая-сладкая. Да-да,
Она вполголоса позвала его, сунула ноги в мокрые мокасины и побежала в лес вдоль ручья. В сотне ярдов от поляны они очутились на берегу озерца. Оно было глубокое, а теперь вода стояла высоко, и озерцо разлилось втрое больше, чем до грозы. Нипиза слышала, как бурлит и журчит вода. На покрытой рябью поверхности дрожали отражения звезд. Секунду-другую Нипиза простояла неподвижно на большом камне, в нескольких футах над прохладными глубинами. А затем откинула волосы назад и тонкой белой стрелой мелькнула в звездном свете.
Ба-Ри проводил ее взглядом. Слышал, как она с плеском нырнула. Полчаса лежал он плашмя, неподвижно, у самого берега и смотрел на Нипизу. Иногда она оказывалась прямо под ним – беззвучно лежала на воде, и волосы расплывались вокруг нее в воде темным облаком, – то проносилась через все озерцо проворно, почти как выдры, которых видел Ба-Ри, а потом вдруг уходила под воду и исчезала, и сердце у Ба-Ри стучало чаще, пока он дожидался ее. Один раз ее не было довольно долго. Ба-Ри заскулил. Он понимал, что она не бобр и не выдра, и, когда она всплыла, вздохнул с огромным облегчением.
Так прошла первая ночь их дружбы – гроза, глубокое прохладное озеро, большой костер; а потом, когда одежда и одеяло просохли, Ива и Ба-Ри немного поспали. На рассвете они вернулись в хижину. Подбирались они осторожно. Дым из трубы не шел. Дверь была закрыта. Пьеро и Буш Мак-Таггарт ушли.
Глава XVI
Было начало августа, «месяц вылета из гнезда», когда Пьеро вернулся с Лак-Бэн, а через три дня Иве исполнилось семнадцать лет. Пьеро принес Нипизе множество подарков – и ленты для кос, и настоящие туфельки, какие она носила иногда на манер двух англичанок из Нельсон-Хаус, а самое восхитительное – отрез великолепной красной ткани на платье. За три зимы, которые Нипиза провела в миссионерской школе, те две англичанки многому ее научили. Благодаря им она умела не только читать, писать и молиться, но и шить, и временами ее обуревало желание во всем быть как они.