Бои местного значения

— Спасибо вам, добрый человек. Не слушает он меня. Отец и мать неизвестно где, а я тут с ними. Оставили мне их в деревне, а сами на фронт. Не слыхали, случайно, Назаровых? Они — врачи.

— Нет, к сожалению, не слыхал.

Самолеты развернулись и опять приближались к деревне. Они шли, как мне показалось, прямо на нас.

— Идите быстрее домой, — сказал я бабке.

Девочка посмотрела вверх, откуда доносилось завывание, и закрыла рукой глаза. Бабка торопливо заковыляла к своему дому, а парень не торопился, показывая свой характер, медленно шел с полными ведрами к калитке. Нарастающий свист бомбы заставил меня залечь под окнами хаты, в которой жила бабка со своими внуками.

Бомба разорвалась недалеко, где-то на огороде. Хата задрожала, зазвенели стекла. На меня посыпалась с крыши целая туча почерневшей дранки, сорванной воздушной волной. Больше разрывов не было слышно. Я сразу же вскочил, отряхнул пыль и ступил несколько шагов, как вдруг до меня донесся душераздирающий крик женщины. Слышалось что-то несвязное, перешедшее в страшный и дикий смех, который мог потрясти живую душу, кроме немцев, сидевших в самолетах, методично обстреливавших беззащитных беженцев у деревни. Со двора выбежал подросток, который минуту назад просил меня взять в армию.

Он не знал, что делать, куда бежать, как поступить. С побелевшим лицом, в полной растерянности он стоял передо мною и тяжело дышал.

— Что случилось? — тряс я его за плечи.

Он показал рукой на калитку. Во дворе истошно кричала бабка.

Я распахнул калитку. Посредине двора стояла бабка с разлетавшимися во все стороны седыми волосами и будто протягивала ко мне на руках безжизненное тело внучки. Голова, руки и ноги девочки беспомощно повисли.

— Лучше бы меня. Ну, почему не меня? Почему? — почти шепотом, хрипло повторяла бабка. — Что я скажу твоей маме? Что?..

Потом, вперемешку со стоном и слезами старая женщина стала бормотать что-то непонятное, похожее на молитву. Отрешенно смотрела куда-то вверх, к безучастному небу, где только что пролетели фашистские кресты.

Во двор бежали люди. Они окружили бабку, заголосили вокруг нее.

Я поспешил от калитки по деревенской улице. Самолетов больше не было слышно, может, оттого, что до меня долетал только леденящий плач женщин, и, кроме него, я больше ничего не воспринимал.

Рота за это время ушла далеко. Я догнал ее в лесу. Все были живы и здоровы. На деревню фашистские стервятники сбросили единственную бомбу. Она оборвала жизнь девочки, которой было не больше трех лет. Когда я рассказал об этом солдатам, никто не проронил ни слова. На меня смотрели их суровые лица. Бойцы роты так много видели смертей, что их ничем уже нельзя было удивить, а гибель девочки отозвалась у каждого из них щемящей молчаливой болью в сердце. Они неподвижно стояли передо мною, пока не услышали команду:

— Становись! Шагом марш…

Рота догнала батальон и была в пути почти до самой темноты. Я отправился к командиру батальона, майору Кулакову, чтобы объяснить причины нашего отставания, выяснить обстановку и получить указания на следующий день. Комбат не стал мне выговаривать за отставание, а сразу же перешел к делу:

— Утром пойдем на рекогносцировку, а на следующий день займем исходные позиции на новом месте. Люди пусть отдыхают. Привести все в порядок, подвезти боеприпасы. Всем написать на своих шинелях под воротниками химическим карандашом фамилии. Не мешает и адрес. Сам знаешь, что и где писать. На первый раз, — говорил мне комбат, старательно вырезая себе зачем-то тонкую прямую палку финским ножом.

Не похоже было на то, что он отдавал приказание. Такая у него была манера. Просто говорил, что надо сделать, с оттенком какого-то равнодушия и даже не смотрел на меня, занимаясь палкой.

Комбата я хорошо знал. Знал и то, что непременно строго спросит, если его распоряжение не будет исполнено точно и в установленный срок.

Каждый раз перед боем писали фамилия и адреса, выдавали индивидуальные перевязочные пакеты, мылись в полевой палаточной бане, надевали чистое белье. Не все писали — не хотели записывать себя заранее в толстую полковую книгу потерь личного состава. Я тоже ничего не писал. Другие старательно выводили свои фамилии и адреса. Когда давалась команда писать адреса, раздать индивидуальные пакеты или предлагалось помыться, у меня невольно портилось настроение. Удивляла прямая преднамеренность всех этих приготовлений. Мне было не по себе от того, что люди готовятся к смерти, вносят себя заранее в список, который будет составляться после боя. Нет, я решительно не мог переносить этих приготовлений, хотя понимал, что завтра, как уже много раз случалось до этого, уже в первом бою кто-то погибнет в первые часы и минуты, пробежав всего несколько метров по нейтральному полю. И пакеты нужны, и баня нужна, но внутренне я протестовал против этих приготовлений к последнему шагу на земле.