Бои местного значения

Первым на митинге говорил парторг роты, старший сержант Овчинников. Уже немолодой колхозник из-под Новгорода, всегда остриженный под машинку, в обмотках до колен, в любой обстановке он не терял самообладания. Парторгом его выбрали как самого старого члена партии в роте, человека спокойного и рассудительного.

— Много горя принесли нам фашисты. Не сосчитать и пером не описать. А сколько слез пролили наши матери и сироты?.. Детей изверги убивают. Многие видели девчушку на руках у бабки у колодца. Убили ее. Больше нету. Что еще говорить? Ответ наш должен быть один — изничтожить врага. Убьем немца здесь, он не появится в другом мосте. Только так надо действовать, — закончил Овчинников.

Потом говорили сержант Саук и лейтенант Полулях. Они заверили, что готовы выполнить любое задание командования. Я поддержал их, рассказал об участке передовой, призвал, как следует окопаться за ночь и бить врага из нашего грозного оружия наверняка — уничтожать его на каждом шагу.

На этом митинг закончился. Рота двинулась к переправе.

Тесля, обвешанный телефонными аппаратами, шел вместе с Овчинниковым и обменивался своими впечатлениями о митинге.

— Писля митинга так на души, як на сходи в станице побував, — говорил он негромко. — Станичники народ горячий, чего тильке не почуешь…

— Вот такой настрой, как в нашей роте, во всей нашей армии, — отвечал ему парторг. — Изничтожить до последнего вшивых фрицев!

Я обогнал их и пошел впереди. Кроме меня, дорогу к переправе никто не знал.

Всю ночь под обрывом в каменистом грунте рыли круглые огневые позиции под минометы и окопы для расчетов. Утром Тесля доложил, что установлена связь с комбатом. Я сразу же позвонил ему, доложил о готовности.

— Тебя тут разыскивают из соседнего хозяйства, — сказал мне комбат. — Позвони…

26

— Алло, алло, — услышал я в трубке полевого телефонного аппарата. — Леонид почернел. Слышишь?..

Я все слышал, но зачем-то спросил:

— Что?

— Леонид, говорю, почернел.

— Что ты говоришь? Не может быть.

— Приходи, если можешь, — говорил мне подавленно знакомый голос.

По переговорным фронтовым кодам и просто условностям: почернел — значит убит, покраснел — ранен. Леонид почернел…

Я держал трубку в руках, но уже не слушал, что мне говорил знакомый офицер из роты Леонида. Как это всегда бывает, сразу невозможно представить смерть человека, которого хорошо знал, с которым недавно встречался, говорил, видел его лицо, слышал его голос…

В трубке все еще дышал командир взвода, ждал моего ответа.

— Иду, — сказал я ему.

— Будем ждать.

Позиции минометной роты Леонида находились недалеко, слева от нас, почти на открытом поле. Я не стал обходить, а направился по прямой. Днем появляться здесь в рост было опасно, но я спешил к Леониду. Обходил только глубокие воронки, перепрыгивал через окопы и траншеи.

По пути мне встретился заместитель командира полка со своим ординарцем. Он всегда ходил по передовой в рост, никогда не надевал каску и не кланялся разрывам. И на этот раз шел прямо, с завидной выправкой, как на строевом смотре.

— Далеко? — спросил он меня, чуть замедлив размеренный шаг.

Я доложил, куда и зачем иду.

— Ну, давай… Смелый был товарищ. Не задерживайся там.

— Есть.

Мы перебросились с ним этими словами на ходу, на поле, которое простреливалось вдоль и поперек, и разошлись в разные стороны. Они пошли в тыл, по направлению к КП полка. Я еще раз посмотрел вслед подполковнику и его ординарцу. Пули все время пели над полем, летели им вдогонку, но они шли все так же неторопливо и даже с некоторым вызовом к опасности, пулям, свистевшим вокруг.

«К чему кланяться каждой пуле? — пришлось мне однажды услышать от подполковника. — Ту, которая послана тебе, услышишь только в тот миг, когда от нее уже никуда не уйти. Даже мгновенная реакция не поможет. Та пуля, как притаившаяся змея, бесшумно и внезапно впивается в свою жертву».

«И все же человек инстинктивно кланяется, втягивает голову в плечи, когда поблизости просвистит пуля или прошипит снаряд», — возразили ему.

Подполковник не стал спорить. Невысокий, коренастый, всегда в начищенных сапогах, он любил повторять: «Начищенные сапоги в два раза быстрее ходят и от пули уносят». Постоянно занятый своими мыслями, он, между прочим, слыл в полку молчуном. Может, поэтому на его сосредоточенном лице не пошевелился ни один нерв при встрече со мною на поле. Он любил смелых людей. Его редкая похвала в их адрес заключалась в двух словах: «Смелый товарищ». Заслужить эту похвалу было не так просто, но тот, кто ее удостаивался, гордился ею не меньше, чем наградой.

Леонид лежал под шинелью около окопа, в котором его настиг осколок небольшой мины, разорвавшейся на бруствере. Я откинул шинель. На меня и всех обступивших смотрели и не смотрели неподвижные, открытые глаза. Белокурые вьющиеся волосы прилипли ко лбу.

— Нет больше Куренкова, — услышал я слова, которые, наверное, везде и всегда говорят об умершем человеке, но до меня не доходил смысл сказанных слов. Они разозлили меня.

— Как нет? — грубовато, в запале спросил я. — Вот он. Что ты торопишься?