Бои местного значения

Просека привела на небольшой пятачок с редкими, высокими соснами, между которыми кучно гнездились покинутые землянки. Из прошлых хозяев уже никого не было, и по белому снегу до нашего прихода здесь никто не ходил. Только потревоженный вражескими пулями снег слетал то с одного, то с другого дерева и припорашивал наши шапки и плечи, кругами ложился около сосен.

Пока начальник штаба обходил землянки, распределяя их на ходу, мы стояли в ожидании его распоряжений. Одни радисты сразу же приступили к работе на новом месте, настойчиво повторяя позывные: «Брянск, Брянск, Брянск… Я — Ока! Я — Ока!..» Но ответа пока не получали.

— Стань за дерево, — по-отцовски посоветовал мне Николай Иванович, когда высокая сосна вдруг сбросила с себя шапку снега, словно вздрогнула после неожиданного разрыва. — Мне не хотелось бы записывать тебя в книгу и заполнять извещение…

— Писать не придется.

— Почему?

— А куда писать? На деревню дедушке?..

Николай Иванович не склонен был шутить на эту тему. Он поглядел на меня осуждающе, как бы не узнавая меня.

— Мой дом под Белгородом, в оккупации, — пришлось пояснить старшине.

Прятаться за дерево, на виду у всех, считал я, как-то неудобно командиру, когда противник нас не видел и не слышал. Наверное, угадав мои мысли, Николай Иванович подошел ко мне поближе и тихо сказал:

— Перед кем геройство показываешь? Я понимаю, были бы тут представительницы прекрасного пола, тогда ладно, куда ни шло. Так уж повелось с давних времен — вести себя по-рыцарски в присутствии дам. Все романы прошлого заполнены возвышенными поступками перед дамами. Я считаю, что мужчина должен быть таким. Но здесь нет дам. А подставлять себя под пули в пятистах метрах от окопов — не геройство. Немец день и ночь строчит из пулеметов и автоматов с надеждой, что какая-нибудь шальная настигнет вот такого, как ты или он, — Николай Иванович показал на Тихонравова, который не слышал, о чем мы говорили, но, увидев, что старшина кивнул в его сторону, отошел от дерева и развернулся грудью к передовой.

Я подозвал Тихонравова и посоветовал ему стать за дерево, полагая, что Николай Иванович продолжит свои рассуждения, но он вдруг перевел разговор на то, что самые отважные командиры — пехотинцы.

— Раньше он с саблей, а теперь с автоматом встает во весь рост и ведет за собой роту в атаку, — подмигнул мне Рыбальченко.

— А немец хлоп этого храбреца, и был таков. Рота остается без командира, — возразил Тихонравов старшине.

В этот момент меня позвал начальник штаба.

— Гаевой, — сказал он мне, когда я подошел, — занимай подземный дворец со своим резервом.

Слушая его, я жалел, что разговор о Рыбальченко так неожиданно пришлось прервать.

Начальник штаба указал на землянку с входом, заваленным снегом. Под полковым резервом он подразумевал Тихонравова и четырех лейтенантов, вернувшихся из госпиталей и ждавших назначения.

В землянке места хватило для всех, но она не отапливалась. Никаких следов очага мы не обнаружили. Вначале все приуныли, но потом решили во что бы то ни стало обеспечить жилье теплом, хотя сами еще не представляли, как это сделать. Кто-то предложил пробить дыру в крыше и топить по-черному.

— Прокоптимся насквозь, — решительно отверг я это предложение как старший группы.

— Тогда будем героически сражаться с холодом и петь: «Мне в холодной землянке тепло…», — сразу подхватил один из лейтенантов.

Просвистел снаряд и тут же глухо разорвался где-то в стороне — наверное, в болоте.

— Первый на новом месте, — сказал Тихонравов. — Это салют в честь нашего прибытия на этот участок.

Последовало еще несколько одиночных разрывов.

— Совсем близко кладет, — сказал кто-то из офицеров.

— Не успели позавтракать, как на тебе, угощайся, — приговаривал Тихонравов, открывая банку консервов.

Я нарезал хлеб и раскладывал порции на своем вещмешке. Наши соседи по землянке тоже готовились к завтраку. Вдруг засвистел рой вражеских снарядов. Мощные разрывы затрясли землянку. Казалось, что вокруг нее кто-то гигантским молотом вбивал сваи в мерзлую землю.

Я плотно прижался спиной к промерзшей стенке и на какое-то время застыл, а Тихонравов наклонился над банкой и хлебом и оставался в таком неудобном положении, пока разрывы постепенно не отодвинулись дальше от нашего пятачка.

— Всему личному составу можно приступить к принятию пищи, — оживился Тихонравов. — Солдат ведь не ест, как известно, а принимает пищу. Начинаем…

Он уселся поудобнее, протянул мне хлеб и свой перочинный нож вместо вилки.

Не успели мы с ним покончить с банкой мясных консервов, как у входа в землянку послышался голос начальника штаба:

— Резерв, выходи!

Мы выскочили на поверхность и удивились совершенному исчезновению белоснежного покрова. Все кругом чернело, как будто бы кто-то старательно перекопал под огород всю площадку между землянками. Чернела и просека, по которой мы только что шли.