Бои местного значения

Между мною и Тихонравовым шел штабной писарь, старшина Рыбальченко. На нем была большая пушистая шапка и пухлая полевая сумка, которые, казалось, прижимали его книзу, и от этого он становился еще ниже, чем есть. Судьба нас опять с ним свела на этой просеке. Неделю назад Рыбальченко прибыл в наш полк из госпиталя после ранения. А не видел я его с той поры, как он проводил меня на учебу. Я обрадовался, что мы снова оказались в одном полку. Николай Иванович еще не оправился после ранения. Пот ручьями катился из-под шапки по его сильно похудевшему лицу. Оно было теперь совсем другое, чем раньше. Казалось, что передо мною портрет Николая Ивановича, старательно выписанный неумелым художником, а не живое лицо.

Николая Ивановича я запомнил еще с тех пор, как наша курсантская группа прибыла в дивизию. Он тогда записывал каждого из нас по очереди в какую-то книгу и вздыхал оттого, что слишком уж молодыми мы были. Старшина тоже запомнил нас и следил за каждым. В полку он знал многих людей, но нас, курсантов, взял на свой личный учет. В этом я убедился, когда по его предложению был направлен на курсы младших лейтенантов.

Шагая рядом с Рыбальченко, я вспоминал и называл ему живых и погибших курсантов. Он принимал все близко к сердцу, на глазах у меня больше и больше мрачнел и наконец сурово сказал:

— Знаю. Записываю прибывающих, записываю убывающих… И всегда жалею среди них девятнадцатилетних, родившихся в двадцать четвертом, двадцать пятом. На очереди уже и двадцать шестой. Как мои сыновья…

После этих слов писарь на какое-то время задумался. Я понимал его и не прерывал молчания. Наконец он снова заговорил:

— Оплакивать всех — у меня слез не хватит, но бывает, что и не удержишься. Вдруг попадается знакомая фамилия. Слышал или даже встречался, а то и вовсе недавно на одного земляка наткнулся. До войны вместе на заводе работали в Днепропетровске. Пишу, значит, фамилию — Крипак… Что-то знакомое, а сам себе не верю. Иван Васильевич?.. Все сходится. Погиб… Как?.. Это я задаю себе вопрос. Не может быть!.. Горькая слеза пробивалась наружу. Пришлось бросить писанину и выйти из землянки на мороз. Помогает. Я-то что! Слезу вытер рукавом шинели — и снова в землянку. А вот для всей его доброй, родни, для жены, троих детей, для его стариков, которые еще жили, когда коммунист Иван Крипак добровольно уходил на фронт, — для них это трагедия на всю жизнь. Какое же это горе для семьи! Не могу представить, что там будет, когда узнают. Оказывается, служили мы с ним в одной дивизии, даже в одном полку, а ни разу не встретились. Разыскал людей, знавших его, расспросил, где похоронили. Один его напарник по минометному расчету припомнил, как Иван наступил на противопехотную немецкую мину… При взрыве оторвало задник сапога и разворотило пятку. А на плече у него ствол 82-миллиметрового миномета, Иван сам боялся взглянуть на свою пятку, хотя каждый его шаг окрашивался кровью на снегу. Он подумал, что по колено ноги нет. «Посмотри, браток, не оторвало ли ногу?» — обратился он к бойцу из расчета, находившемуся рядом, а сам медленно приседал на месте, удерживая ствол на плече.

— На то он и Крипак, — вставил Тихонравов.

Я посмотрел укоризненно на Вениамина, чтобы он помолчал. А писарь — будто его и не перебили — продолжал рассказывать:

— «Да брось ты ствол! — крикнул кто-то из расчета Крипаку. — Перевязывай ногу!..» — Рыбальченко махнул рукой. — «Не могу бросить, снег набьется вовнутрь», — ответил Крипак и выпустил ствол из рук только после того, как почувствовал, что его подхватил подбежавший к нему командир расчета. Крипак тут же упал, растянулся на снегу, потерял сознание.

Николай Иванович достал кисет, свернул себе длинную цигарку. Тихонравов поддержал компанию. Махорка оказалась сырой и плохо горела у того и другого, хотя они усердно раскуривали свои цигарки.

— Удивительно то, — сказал Рыбальченко, — что после госпиталя Иван попросился к саперам.

— И подорвался… — закончил Тихонравов.

— Да, подорвался при разминировании прохода на нейтральном поле. Попробуй ночью найди мину в снегу и обезвредь ее. — Эти слова старшина адресовал Вениамину. — Так что пришлось мне записать и земляка Ивана… Записывать приходится много, — сказал горестно Николай Иванович. — Даже рука устает, но ничего не поделаешь, такая уж у меня должность на войне. Писарь. Порой задумываюсь, что переживаю не так, как раньше. Наверное, мы тут привыкли и воспринимаем все по-другому. Может, оттого, что много всякого перегорело в душе, или оттого, что слез на всех не хватит. Как думаешь? — повернулся он вдруг ко мне.

— Лучше не видеть мужских слез, — сразу ответил я, но после стал раздумывать Над вопросом Николая Ивановича.

Меня выручил Тихонравов, включившийся в разговор со старшиной; словно он ждал этой паузы.