Бои местного значения

Леонид вышел из строя уверенно, без тени смущения. На его широкой груди висела медаль «За отвагу». Во всем взводе медаль «За отвагу» была только у него, а в батарее при этом было всего трое награжденных. Кроме того, он числился успевающим курсантом, отлично знавшим математику. Задачи по подготовке данных для стрельбы он решал без карандаша в уме и быстрее всех в батарее. Об этом знал весь дивизион. Все это ставило комбата отчасти в сложное положение. Леонид не отрицал, что любит редьку с солью и две ночи подряд ходил на поле, где ее много осталось неубранной. Он приносил редьку в сумке из-под противогаза и угощал курсантов. Старшина каким-то образом обнаружил в сумке у него вместо противогаза редьку и доложил об этом комбату. Противогаз целый и невредимый лежал в вещмешке Леонида.

— Ви лучший курсант дивизиона, без пяти минут командир, — выговаривал комбат, — а выбросили противогаз из сумки и набили ее редькой. Как это понимать, товарищ курсант?

Леонида трудно было вывести из равновесия. Он всегда предпочитал молчать, так как капитан Самсоненко не терпел никаких возражений и наказывал за пререкание.

— Я вас спрашиваю, товарищ курсант.

После таких слов Леониду пришлось ответить.

— Организму нужны витамины, товарищ капитан. В нашей пище, как вам известно, их не хватает. У меня десны кровоточат. Решил сначала на себе испробовать, а потом посоветовать всей батарее. Таким образом, я все это делал с единственной целью, чтобы остаться в строю. Другого объяснения у меня нет. Готов понести любое наказание.

Капитан еще немного для вида пожурил Леонида и разрешил ему стать в строй. А старшине приказал в организованном порядке и обязательно с разрешения колхозного председателя заготовить на всю батарею редьки и давать в обед.

Темной осенней ночью мы оставили Валдай. Моросил мелкий дождик. Раскисшая дорога привела нас в лес. Потянуло болотом, доносилась далекая канонада. Для всех стало ясно, что идем мы к линии фронта.

— Направляемся для прохождения практики, — острили шутники. — Экзамены будем сдавать на передовой.

Мы разместились в заброшенных, сырых, но добротных землянках в глухом лесу, в окружении болот. Не так давно, судя по всему, отсюда ушла какая-то часть, оставив в землянках кучи махорки и писем. Курильщики накинулись на махорку, но уже через некоторое время разочаровались, попробовав ее на вкус.

— Солома соломой! — заключил Леонид и бросил свернутую козью ножку.

Пока курсанты пробовали махорку, я поднял несколько треугольников и прочитал на них адреса. Лучше было не читать. Я решительно запротестовал, когда увидел, что любопытные развертывают треугольники и читают на листах из ученических тетрадей, а то и на газете, письма от жен, матерей и детишек. Все, что было написано в этих письмах, принадлежало им и тем, кому они адресованы. Только они могли понять и уловить в коротких строках все то, что их связывало, что они хотели сказать, о чем умолчать, что следовало читать между строк. В письмах было столько слез и горя, проклятий войне и надежд на то, что война обойдет стороной каждого получателя, что читать их постороннему было бы просто кощунством.

Где находились те, кому написаны эти письма, никто из нас не знал. Многих наверняка уже не было в живых. Письма лежали давно. Они потемнели, пожелтели, подмокли от слез и от сырости в землянке. Я поговорил со взводным, и на другой день мы их сожгли на костре. Ветерок подхватывал тонкую, с переливами хрупкую пленку, на которой виднелись кое-какие следы карандаша или чернил, и рассеивал ее в редкой пожелтевшей траве среди высоких сосен. На душе у меня после этого стало как после похорон.

Гром орудийных раскатов доносился до леса, врывался в землянки, напоминал нам, что мы совсем рядом с передовой и в любое время надо быть готовым занять места в окопах, залитых водою. А пока, как положено в учебном заведении, — занятия по расписанию, самоподготовка, вечерняя поверка на лесной просеке и отбой в установленное распорядком время.

В ночь я заступил на пост в самом дальнем углу нашего лагеря, где были сложены боеприпасы. От землянок туда вела длинная просека, прорубленная нашими предшественниками. Тихо шумели сосны. Далеко, как в надвигающуюся грозу, громыхала артиллерия. Я все время прислушивался к шорохам в темноте. До меня донесся вдруг тихий женский голос, за ним раздался и мужской.

— Стой, кто идет? — окликнул я приближавшихся.

— Свои, свои… Трубчевск, — послышался из темноты голос Ершакова, командира взвода, назвавшего пароль.

Он подошел ко мне поближе и спросил вполголоса:

— Все в порядке?

— Да.