Бои местного значения

Я сочувствовал незнакомому мне солдату, лежавшему у дороги, еще и потому, что стояла промозглая погода, всегда нагонявшая на меня тоску. Затянув плотными облаками небо над нами, природа как бы напоминала, что бои за этот кусочек белорусской земли далеко еще не закончены и время для просвета еще не наступило. Выстоять в такую погоду с такими тяжелыми думами целый день на НП тягостно. Но теперь у меня была отдушина для сравнения — тот продолговатый окопчик. В самом деле, у нас на НП можно потоптаться на месте, можно присесть, поговорить с сержантом, Теслей, позвонить на огневые позиции роты, комбату и, наконец, соседу. Если к этому прибавить еще смерзшиеся хлеб и сало в вещмешке да воду в термосе, что лежат на дне окопа, — то жизнь у нас еще сносная. А как тому солдату в окопе вылежать целый день? От темноты до темноты? Одному со всеми своими думками наедине? Ближайшие его соседи почему-то оказались позади. Он их, наверное, даже не видит. Они могли его услышать, но надо кричать им для того, чтобы переброситься парой слов. Солдат не мог встать даже на колени. За всеми, кто лежал на лугу, противником велось неослабное наблюдение. Пуля неминуемо настигнет его, если только он вздумает переползти в одну из воронок. Да к тому же они залиты водой. Остается ему только терпеть и лежать без движения.

— Есть возможность перевернуться на бок при обстреле, — сказал я вслух, чтобы услышал сержант, словно хотел проверить себя.

— Когда разрывы поблизости, можно поворочаться, — согласился со мною Саук. — Под ним наверняка ледок и шинель примерзает.

Корректируя огонь по немецкой траншее, которая местами хорошо просматривалась, я на какое-то время отрывался от окопчика, но не забывал о нем. Теперь и сержант уже не оставался безразличным к солдату-пехотинцу. После очередного плотного обстрела наших позиций, который начался с луга, а потом через нас переместился в тыл, не так легко оказалось отыскать солдата в окопчике. Такие артналеты Тесля называл не иначе как молотьбой.

— Наверное, отвоевался, — припав к биноклю, сказал сержант.

— Нашел?

— Нашел, но, по-моему, не шевелится.

Ориентируясь по той большой воронке, я тоже через некоторое время заметил окопчик солдата и внимательно присмотрелся.

— Не шевелится, прав…

Но солдат был жив! Оба мы вдруг увидели, как он высвободил из-под себя винтовку, которую прикрывал при обстреле, и положил ее перед собою на бруствер.

— Жив!.. Видел? — окликнул я Саука.

— Вижу.

— То-то, артиллерия…

Я рад был за солдата. Он не только лежал там, но, как и подобает бойцу, берег оружие, держал в постоянной боевой готовности.

Позвонил комбат, поинтересовался, все ли у нас в порядке после обстрела. Потребовал усилить огонь по траншее противника и подходам к ней, хотя подходы почти не были видны. Мне же хотелось ему сказать о положении на лугу, о солдате, который лежал у дороги. Доложив о запасе мин на огневой, я, как бы между прочим, обмолвился и о позициях наших стрелков. Комбат, видно, не ожидал моих рассуждений. Он не нашелся сразу, что мне ответить, долго молчал.

— Ты за кем там смотришь? — услышал я выговор. — Я тебе про траншею, а ты мне про солдата…

— Товарищ Двадцатый…

— Ладно, — не дал мне сказать комбат, — давай без лирики… Все знаю и вижу. Чаще поплотней накрывай траншею, чтобы на лугу было веселей.

Я не случайно напомнил комбату о запасе мин на огневой, так как подвезти их можно было только ночью. Днем всякая живая связь с батальоном прекращалась. Немцы обрушивали град мин и снарядов на нас и в любую минуту могли возобновить контратаки. Позиции батальона были такими, что нельзя было не только эвакуировать, но и подобрать раненых. Кому-то пришла идея натянуть вдоль дороги маскировочные сетки, чтобы прикрывать тих, кто отважился ползком пробраться в батальон, но они не помогли.

До самой темноты, каждый раз подсчитывая остаток мин, рота вела огонь по вражеским траншеям. По приказу комбата мы усилили огонь.

Когда стемнело и в темном небе повисли первые немецкие осветительные ракеты, опять позвонил комбат:

— Приходи в терем на «сидение».

Это означало приглашение в свою землянку, которая располагалась метрах в пятистах в нашем тылу. Землянка не очень добротная, но в ней можно было согреться. Темнота, непроницаемо окутав все вокруг, как-то сразу расслабила меня, освободила на какое-то время от дневных забот. На передовой ее все ждут. Ночью война все же затихает.

Еще по пути к землянке я услышал громкий голос комбата и направился прямо к нему. У обогревательного пункта он выговаривал кому-то из солдат:

— …Стрелял мало. Почему?

— Стрелял, товарищ капитан, — виновато отвечал солдат.

— Редко… Лежал и загорал там…

Солдат молчал. Другие тоже не решались спорить с капитаном. Я понял, что все они, пять человек, направлены из стрелковой роты на обогрев.

— Вот полюбуйся им, — говорил мне комбат, показывая на солдата. — Это твой знакомый, позиция которого у дороги.