Бои местного значения

— Потерял фриц эту книжку или выбросил из своего ранца? Это вопрос, — рассуждал Новиков, — немаловажный. Думаю, что выбросил. Фриц начал думать, а «думающий фриц», как недавно писал Эренбург, — это «восьмушка фрица».

Многие из нас впервые слышали название книги и не имели представления о ее содержании. Мы просили Новикова рассказать о Ницше и его «Заратустре». Капитан сказал, что давно читал у Стефана Цвейга о Ницше и многое забыл. Видно было, что он с неохотой говорил на эту тему.

— Лекцию я вам устраивать не буду, не положено, а только скажу, что все разглагольствования о низшей и нордической расе, о чистоте расы, об уничтожении слабых и разведении сильных искусственным путем, о немецком духе и германской душе, о белокурых бестиях, новом порядке и многом другом можно найти у Ницше и Шопенгауэра. Гитлер и его подручные перевели эти мысли на практическую основу и пустили их в ход. Вот полюбуйтесь этим зверем, сыном Заратустры. — Капитан нашел в книжке вырезку из немецкого журнала и передал мне.

На фоне зимнего пейзажа — леса, занесенного снегом, в каске, с винтовкой за плечами стоял немецкий солдат со звериным оскалом. Позади него на щите было написано:

Wo der deutsche Soldat steht, ist Deutschland[3].

Вырезка пошла по рукам. И все поддержали предложенный мной приговор — в огонь!

Новиков бросил в печку книжку, а я вырезку.

Все улеглись на своих местах, но разговор в теплой землянке не утихал. Говорили кто о чем, у кого что наболело, накопилось за долгие годы войны и за последний день. Я уже засыпал, когда в землянку вошел солдат и передал, что с НП просит меня к телефону лейтенант Сидорин.

— Не мог обождать до ранку, — заметил Полулях. — Тоже мне — интеллигенция…

Я быстро оделся и вышел вместе со старшиной, для которого в землянке не оказалось места. Сидорин докладывал, что наблюдает при свете ракет оживленное хождение у немецких траншей. Высказал предположение о возможной смене у немцев и предлагал накрыть осмелевших фрицев.

По моей команде расчеты заняли свои места у минометов. Наводчики в темноте долго отыскивали нужные деления на прицелах, наводили минометы. Я ходил от одного миномета к другому и торопил расчеты.

Неожиданный разрыв крупного снаряда на какое-то время заглушил мои команды и прервал наводку минометов. Задрожала земля, загрохотало в овраге, до меня долетали мерзлые комки со стороны землянки, которую мы только что покинули. Еще несколько крупнокалиберных снарядов разорвалось поблизости, но не в овраге.

Бочкарников повернулся к землянке, какое-то время напряженно вглядывался, потом, не сказав ни слова, побежал вверх к кромке оврага, где только что разорвался снаряд.

Предчувствуя что-то неладное, я поспешил за ним. То, что мы увидели, потрясло нас. Прямое попадание снаряда разворотило крышу землянки. Тонкие жерди перекрытия были разбросаны вокруг землянки, другие — в хаотическом нагромождении торчали в обвалившейся яме, которая все еще курилась жидким дымом. Это все, что осталось от уютной землянки.

По крутому склону оврага к нам карабкались минометчики. Они принялись растаскивать бревна, разгребать лопатами землю. Один Бочкарников стоял неподвижно с обнаженной головой.

— Не оправдалась твоя философия, старшина. Прямое попадание… Надень шапку, простудишься.

— За всю войну первый раз вижу, — ответил он мне. — Слыхать слыхал…

Все, кто оставался в землянке после нашего ухода, погибли. Одних мы откопали и опознали, других было трудно даже опознать. Долго можно было стоять и горевать по погибшим товарищам, перебирая в памяти все, что связывало нас с ними, все, о чем они говорили, думали, мечтали… Теперь они остались только в нашей памяти и памяти тех, кто их знал.

Солдаты стояли с лопатами, окружив плотным кольцом однополчан, лежавших на снегу. До этого рубежа война щадила их. Нам, живым, предстояло еще взять этот рубеж и идти дальше, до самого Берлина.

— К бою, — сказал я как можно спокойнее, хотя мне хотелось кричать, бежать к минометам, самому стать на место заряжающего и стрелять до тех пор, пока стволы станут красными.

Расчеты вернулись к минометам, заняли свои места. Только старшина остался около погибших.

Рота повела интенсивный обстрел немецких траншей.

— Хватит, — услышал я в трубке голос Сидорина. — Побереги мины.

— Нет уж, — сказал я ему. — Смотри там…

Он ничего не понял, просил повторить. Пришлось повторить:

— Огонь! Огонь! Огонь!..

Я не собирался беречь мины. Мне даже хотелось, чтобы меня кто-нибудь выругал покрепче за расход боекомплекта. Мне нужно было освободиться от всего того, что накипело и просилось наружу. Я был готов к выговору со стороны комбата, начальника артиллерии полка и другого начальства, но никаких упреков так и не последовало.

Я даже не замечал, что поднялся резкий северный ветер, который подхватывал на поле снег и сдувал его в овраг. Густая снежная пыль клубилась у труб минометов, набиваясь внутрь.

— Отбой!..

Как только утихла стрельба, наступила какая-то пустота. Угнетало тяжкое раздумье.