Блокада

Нина была сыта на работе, дома пила только чай, если были конфеты (сахара в магазинах не было – весь сгорел на Бадаевских складах). Целыми днями Дмитрий и Тамара сидели дома. К ним повадился ходить управляющий домами их улицы, старый партизан Малиновский. Первый раз он пришел по долгу службы: узнать, что это за «двоюродный приятель» ночует так часто у сестер, а потом, видно, понравилось. «Или учуял что своим длинным носом?» – думал Дмитрий.

Малиновский был страстный и нечистый на руку картежник, весельчак и циник. В гражданскую войну партизанил где-то на Дальнем Востоке. С тех пор у него остался большой шрам на щеке, буденовские усы и привычка спрашивать ни с того, ни с сего у всех:

– Ты за кого, душа любезный, за красных или за белых?

Осталось у него и еще немало привычек, помогших ему быстро разбогатеть в дни блокады. Он руководил бандой подчиненных ему дворников и управдомов помельче, которые грабили пустые квартиры, продкарточки умерших присваивали себе.

Малиновский был вечно грязен, небрит и откровенен.

– У меня мечта, – говорил он Дмитрию, – если придут немцы, открою ресторан или женское заведение, если победят наши – отдам деньги на заем пятой или десятой пятилетки. Пусть обо мне тогда в газетах пишут и читают.

Маленькие его бесцветные глазки всегда поблескивали, прячась в глубине мясистого, заросшего, почти безлобого лица.

– Удивляюсь я на вас, – говорил он Дмитрию с усмешкой. – У вас такая ценная приятельница-булочница, а вы ходите весь такой ободранный и весь такой голодный. Хотите, мы с вами сорганизуем так, что и сыты будем, и пьяны, и нос в табаке? И золотишко приобретем. Полкило хлеба – золотые часы, еще полкило хлеба – еще золотые часы, и так далее. Раскошеливайтесь, буржуйчики недорезанные, если жить хотите.

Слова Малиновского неприятно поразили Дмитрия, он терялся в догадках: «Что это – сексотомания, или советы опытной, подлой старости: как жить, вернее – как выжить?»

– Надоть действовать, соображать кое-что, – твердил Малиновский, – через вашу драгоценнейшую подругу. Я предлагаю вам свой опыт и помощь.

Дмитрий отказался:

– Моя подруга не такая уж «ценная», как вы думаете, но если бы даже мы имели лишний кусок хлеба, то съели бы его без промедления. Когда я ем – я чувствую, что живу, когда курю – живу с удовольствием, а когда немножко выпью – на седьмом небе. Что же мне даст золото? Вот вы больны цингой, как и я, хоть и не в такой степени. А что стоит одна луковица?

– Не котируется, – серьезно ответил Малиновский. – Во всем городе вы не найдете ни одной луковицы ни за какие деньги. Ни морковки, ни яблока, никакого другого фрукта.

– Такого фрукта, как он, не только во всем городе, а, на мой взгляд, в целом свете не найдешь, – говорила Тамара, не терпевшая «этого старого хрыча управдома».

Иногда он кричал, едва переступив порог:

– Ух, как она поднялась! – Или шептал тревожно:

– Падает, стервоза желтобокая.

Речь шла о «николаевской десятке» – десятирублевой золотой монете. Бывший борец против капитализма играл на золотой бирже Голодного рынка.

– Эх вы, жалкий пережиток капитализма! – упрекал его Дмитрий.

– Ну и пусть пережиток, – соглашался он, – вот и переживу вас всех, комсомольцев. Что, выкусил? Сильнее нас всех этот пережиток.

Он никогда не засиживался:

– Спешу, лечу! Масса дел. Счастливо вам оставаться, влюбленная парочка.

– На мой взгляд, на мой счет вы ошибаетесь, – возражала Тамара, но он не хотел и слушать:

– Знаем, все знаем, старого воробья на мякине не проведешь. А если еще нет, так будет, попомните мое слово.

– Старый хрыч, – ворчала Тамара, – и чего ему от нас надо? А все ты виноват, Митя. Не приваживал бы – он бы не приходил.

– Прости, я виноват, – согласился Дмитрий. Этот явно преступный тип интересовал меня, так сказать, с литературнохудожественной точки зрения, а теперь я не знаю, как от него отделаться. Взяла бы ты эту миссию на себя.

– Какую комиссию? Выпроводить его? Ладно, попробую.

На пробу Малиновский нарвался сам: попробовал ущипнуть Тамару «за одно место» – рассказывала она потом Дмитрию (он тогда спал), – и был выставлен за дверь.

– Руки прочь от Советского Союза – сказала я и плюнула в сердцах.

– В каких сердцах, партизан ты в юбке? – спросил Дмитрий, довольный.

– Допустим, в твоем и моем.