Блокада

«Второй звонок, – подумал он, вспомнив Октябрьский праздник. Кажется, старый ведун прав – если еще нет, то будет». Ему не хотелось больше думать об этом, но приятно было видеть ее ласково-смелые глаза или, не видя, чувствовать на себе их взгляд. За дни болезни понял, что если бы с ней что-нибудь случилось – пошла бы утром за хлебом и не вернулась, – он, стряхнул бы с себя болезнь, пошел бы ее искать, и один, без нее, никогда не переступил бы порог этого деревянного, чудом уцелевшего и сохраняющего его жизнь дома. «А если что случится с Ниной?» – спрашивал он себя, и отвечал поспешно: «Ничего с ней не может случиться». Лежа в постели, чаще всего мечтал, строго последовательно, об одном и том же: блокада прорвана, герой-ленинградец едет домой на отдых. Он не пишет писем, не шлет телеграмм. Он падает как снег на голову, и обязательно ночью. Если приедет днем – не пойдет домой, подождет до ночи. Он осторожно, чтобы не скрипнула, отворит калитку и тихонько постучит в дверь. Потом… Но что будет потом, он не мог себе представить. Дальше стука в дверь мечты не шли, стройный порядок их нарушался, герой засыпал.

Во сне никогда не приезжал домой, но часто видел Тоню и ее губы, всегда словно надутые от обиды, шептали ему что-то на ее, Тонином, запутанно-нежном наречии, вроде: «Это ты? Неужели!

Я так всегда и мечтала, что вот встретимся и тому подобное, сам знаешь, зачем много говорить?»

Несколько раз на день засыпал, просыпаясь, всегда хотел есть и говорил Тамаре со вздохом:

– Одно только и остается в жизни – книги, – и читал, сладко зевая, «Княжну Джаваху».

Тамара штопала или стирала, и только через час, когда он успевал снова поспать и проснуться, с обидой спрашивала:

– А я?

– Что – ты? – не понимал он.

– Ты говоришь, что ничего не остается в жизни.

– Не смотри на меня так ужасно мрачно. Ты, конечно, остаешься. Как же без тебя? Ты же знаешь, что я тебя люблю как сестру.

– Как Нинку? Ты ее не любишь, хоть мне не втирай очки. Ей – можешь.

– Не как Нину, а вообще. Я вижу, ты в плохом настроении.

На этом разговор обрывался – Дмитрий засыпал, и Тамара умолкала, обиженная. Если было тихо, шла к соседке, спросить, не слышно ли о прибавке хлеба.

Так прошло несколько дней, прошла неделя – и Дмитрий понял, что не «прострел», не поход за капустой причина его болезни, апатии, усталости, а сама дистрофия, и в какой бы она степени ни была – это начало конца. Надо бороться за жизнь: встать с постели, ходить, воровать дрова у давно умерших запасливых соседей, дышать свежим, хоть и чересчур, воздухом (—40 по Цельсию), сходить, наконец, в общежитие… Он встал, походил по комнате и снова лег.

День разделялся на две равные половины: до тюри и после тюри, причем после тюри пилось очень много воды. «А вот я как возьму да поднимусь, мадам Дистрофия, не знаю, в какой степени, – еще до тюри, – тогда мы посмотрим, кто кого», – грозился он, стучал кулаком в стену, но так и лежал пластом без мыслей, даже без мечтаний под заглавием «Вот блокада прорвана»… Не встал бы он и после тюри, если бы не пришел Саша с кучей новостей и литром вареного масла, без шапки (потерял по дороге), звенящий завитыми морозом косичками-сосульками. Они быстро оттаивали и по Сашиному лицу стекали, если бы не грязные, то совсем как слезы, капли.

Дмитрий смотрел на него внимательно-отстраненно. «Как быстро гложет голод лица людей, – думал он, – вот Саша. Давно ли я его видел, а уже не узнать… Вот оно, лицо друга: грязно-бледное, опухшее, с усталыми и добрыми голубыми глазами, с мешками-подглазниками, будто для собирания слез. Немало он их еще до войны пролил. Вот оно, лицо друга, пришедшего к тебе на выручку. Смотри на него – и запомни навсегда».

Говорил Саша без прежних своих ужимок, без вскидывания бровей чуть не к самым вихрам, не размахивал руками, на это не хватало энергии. Но все же это был прежний Саша:

– Во-первых, мадам Сильва отравилась. Записку оставила, я ее пришил к делу. Один артист застрелился, записки не оставил, другого нашли замерзшим у нас же в подворотне, остальные полу-трупы разбежались из труппы. Веселая вдова заглянула один раз к нам на огонек, попала как раз на щи из нашей капусты, отведала, улеглась спать на моей кровати (со мной, конечно) и со словами «Такие не пропадут» – уснула. Я уснул с мыслью: «Такая не пропадет», и всю ночь чувствовал ласковое женское тело…

Тамара, хлопнув дверью, ушла. Саша, заморгав глазами, умолк.

– Ничего, это она в сердцах. Продолжай, – сказал Дмитрий.

– Утром просыпаюсь – лап, лап, а ее и след простыл. Так и пропала. Наверное, где-нибудь занесло снегом. Профессору нашему, конечно, отделили спирту, капусты и вареного масла. Благодарил, спрашивал о тебе. Я ему наше путешествие так расписал, что он здорово смеялся. Тихонько, правда.