Блокада

Взвилась и повисла на высокой ноте, хватающей за душу, – к ней нельзя привыкнуть – тревога. Бросив печальный прощальный взгляд на пустые тарелки, сошли вниз. Несколько «зажигалок» пропищали над площадью. И – тишина, подчеркнутая пунктиром далеких ответов зениток. И тут же отбой. Но вся площадь вдруг озарилась столбом огня. Перекидываясь из конца в конец, перебегая и переползая, черными кошками заметались тени, а от громады Триумфальной арки отшатнулась огромная тень – словно потревоженного прошлого…

Это горел Сталин – фанерный манекен – вождь. И тут же – толпа:

– Ха! И пожарных нет!

– И зачем тушить? Этак все его патреты тушить – и пожаров не хватит.

– Чаво там! Небось, не дом горит – фанера.

– Сам ты фанера.

– Что? А по морде не хошь?

– Трящит-то как.

– Гори, гори, моя звезда…

– Ишь, как: по-христиански… Мученический конец.

– Ка-ак же, святой Иосиф.

Но больше любовались молча. Без комментариев. Только пламя кое-где вырывало из тьмы белые зубы: зубоскалили.

Больше всех были взволнованы наши друзья.

– Пионеры, выходи! Организуем хороводик с индейскими плясками. «И тимпан над головой». Батюшков.

– Да здравствует Неистовый Виссарионыч, вождь пламенный!

– Король – голый!

– Я на горящего вождя с вожделением гляжу…

Откуда-то в толпу юркнул мальчишка.

– Тятя, я тебя по всей площади ищу, а ты здесь рот разинул на него. Пущай он себе горит. Там вон пивной киоск открылся.

Толпа радостно ахнула и отхлынула к киоску. Вождь догорал в одиночестве.

16. Залитый кровью

Штурм отбит. Но гремят, гремят орудия. Фронт рукой подать. Там, в туманах над болотами и рощами, где ютятся бревенчатые пригородные дачи с резными петушками на окнах, проходит теперь замкнутая линия фронта.

Фрунзенский универсальный магазин – большое, словно целиком высеченное из черного гранита новое здание на углу набережной Обводного канала и Международного проспекта – был, вероятно, хорошо виден немцам в бинокль. Он и стал жертвой первого продольного обстрела проспекта. Несколько залпов, которых хватило бы на разрушение обыкновенной улицы, обрушились на этот один из самых больших магазинов в городе, откалывая от него, как от скалы, глыбы толстых стен. Красное облако кирпичной пыли медленно оседало… Это был день неожиданной продажи каких-то тканей, и народу, всегда жадного к «материи», было полно… Обезумевшие раненые тянули руки к прилавку, хватали отрезы материи, мяли под себя, заливая их кровью. Многих потом так и выносили, обернутых ситцем или полотном, как яркими и цветистыми саванами – мертвых, и как бинтами – раненых.

Шквальные артиллерийские налеты невозможно предупредить никакой тревогой, от них почти нет спасения.

За провал немецкого штурма в сентябре дорого заплатили ленинградцы в октябре. Тысячи, тысячи убитых. Ранеными жителями переполнены больницы и военные госпитали. Здесь, в госпиталях, в крови и муках, произошло братанье горожан с фронтом. Отныне сам город стал фронтом. Линия фронта прошла где-то, по какому-то проспекту. Условная линия, несущая безусловную смерть.

Рабочие Ижорского, Путиловского и всех других заводов, захваченных прифронтовой полосой, не раз брались за оружие, когда «накатывало», но и в дни стабильного фронта теряли убитыми не меньше, а больше, чем фронтовые полки – от артобстрелов и бомбардировок.

Прошел слух, что чернорабочие судостроительного завода им. Марти, особенно пристрелянного артиллерией, отказались работать под огнем в эти дни. И будто бы сам Жданов приехал их уговаривать – один, без всяких чинов НКВД. У дебаркадера стоял на стапелях высоко поднятый из воды только что приведенный на ремонт крейсер «Киров». И Жданов указал на него широким кировским жестом:

– Вот перед вами, – сказал он будто бы дрогнувшим голосом, – смертельно раненный в неравном бою крейсер, детище вашего завода. Какой отец не поможет раненому сыну? Немцы уже не раз кричали на весь мир, что крейсер потоплен. А вот он весь перед вами. Пусть же он еще поплавает – в немецких водах.

Рабочие заплакали и приступили к работе. Рассказчики – обычно женщины – сами пускали слезу, искреннюю и чистую.

Несомненно, что в какой-то мере слух перевирал действительность, но он долго держался на зыбкой и сложной психологической поверхности блокадного быта. Рабочих не осуждали, а Жданова даже похвалили. Чуткий и политически «высокообразованный» город, колыбель не только революции, но и всех партийных оппозиций – так и не понял Жданова, кто он был: только ли теоретик, достойный ли преемник популярного Кирова, или, наконец, тайный враг Сталина.

Но главным героем дня во всей этой истории был, конечно, крейсер. Со сбитыми трубами, с переломанными суставами мачт, он восхищал людей, которые здесь же, у дебаркадера, или в пяти метрах от него через минуту могли быть растерзаны снарядом, а если нет, то через полтора-два месяца умрут от голода – один из трех, потом один из двух.