Блокада

Наш отряд рейдировал от Риги до Ораниенбаума. В одном селе я вижу: согнали на площадь население. Прусь туда. Бородища у меня, автомат под тулупом, гранатки – «лимонки». Знаете чувство оружия?.. Нет? Погодите, узнаете. Кажется, чего не могу сделать? Человек с оружием – он не только смел. Я и без оружия не был трусом. А тут я был – гордый. Да еще злой. Походка тяжелая, аж земля под ногами хрустит. Плечами людишек распихиваю, население это самое. Ведь у нас, партизан, иначе не говорят: не граждане, не товарищи – население. Поднимаю глаза – виселица. И веревку уже прилаживают, а под ней мальчишка. На груди у него (какая там грудь – цыплячья) дощечка: «Партызан». Был ли он партизаном, я и до сих пор не знаю, но выглядел он вроде меня, грешного, в ранней молодости, когда меня милиционеры из-под вагонов гоняли… Чумазенький, замухрышечка такой. Много я повидал, но тут сердце совсем по-селезеночному екнуло. Эх, думаю, не дам мальчишке пропасть. Но – как?

Немцев целый взвод. Они же любят вешать. Фотографируют, улыбаются. Этак по-сверхчеловечьи. И населения этого полно. Девки ревут, мужики сопят. И я чуть не плачу, не зная, что делать. Холодно. Мальчик уже и без петли посинел… И вдруг, как в сказке или как в боевых эпизодах под редакцией Лозовского, налетает шестерка «ястребков». Побомбили вокзальчик, и на толпу. Им там не видно, кто и что. А может, и видно. Все – врассыпную. Немцы – тоже. А мальчик стоит себе, привязанный к столбу веревками толстыми, как морские канаты. Я рублю эти чертовы «концы» и пру мальчонку, как кораблик, которому суждено было, видно, плыть да плыть…

Но куда его девать? Была у меня явочная «фатера», жеребец там мой стоял наготове, впряженный в двуколку, – всегда, если я уходил ненадолго. Тащу мальчонку туда. В конце концов привез его к нам в лес. А через неделю откомандировали меня в институт, доучиваться. Не угодил, видно. И неужели это правда, что вы учитесь?

– Да так, вроде учимся, – ответил за всех Саша, – иначе продкарточек не получишь. А на фронт не берут.

– Говорят даже экзамены будут весной, – добавил Чубук, – и дипломы выдадут.

– А потом все равно на фронт, – заключил Бас, – только на фронте, как я погляжу, гораздо веселее, чем здесь. Но это большое дело, что вы учитесь. Город в блокаде, а вам начхать, учитесь себе, детки, стараетесь.

– Вы также будете, мистер, – заметил Дмитрий, – раз уж к нам возвернувшись. Ты лучше скажи, как думаешь, долго в блокаде сидеть будем?

– Не век вдове вековать, но женихов сейчас маловато. Все на фронте… А вы что делать сегодня собираетесь? Подать-ка мою сумку. Вспомним Багрицкого: «А в сумке – трубка, спички, табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак». И – да простят мне вышеназванные поэты – коньяк, добавлю я от себя и своих щедрот. Правда, немецкий, не обессудьте, ультрафиолетовый.

Выпили. Бас немножко раскачался. Слушали его, как дети.

– Пока еще жить можно и воевать можно, не робей, ребята…

Знаете, какую клятву дает каждый партизан? «Я клянусь, что умру в жестоком бою с врагом, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму», или вот, еще лучше: «Я клянусь всеми силами беззаветно и мужественно помогать Красной армии освободить город Ленина от вражеской блокады».

На моих глазах падали мертвыми немецкие парашютисты, расстрелянные еще в воздухе. Я видел и немецкие танки, поцелованные болотом взасос, простите мне, бывшему поэту, – так, что экипажи иногда не успевали выскочить.

Я видел наши бронепоезда, штурмующие участок Московской дороги в десять-пятнадцать километров. Я видел тысячи наших солдат, штурмующих этот же участок, – и все безуспешно… Все это было так недавно. Все это было как во сне… И все же я так рад, что я снова с вами. Это странно до дикости, что мы до сих пор не поздоровались с вами как следует. Подходи по старшинству, черти-дьяволы!

Баса качали. Потом все накачались так, что было не до института: у Баса в сумке нашлась еще бутылка древесного спирта. Никто еще, кроме самого Баса, не пил этого технического снадобья, он же показал и простейший способ счистки – через вату.

– Можно через медвежью шерсть, – сказал он, – тоже нича-во, очищает.

– А немцы здорово волосатые? – спросил Вася Чубук.

Саше больше всего нравилось «чаво»:

– Бас, это что же – диалект оккупированных областей?

– А что, плохо звучит? «Чаво» – это русский вопрос, «нича-во» – это русский ответ. «Великое русское ничаво», как говорят немцы.

Когда спирт был очищен, Бас выпил первый. Крякнул.

– Кислотная реакция, – определил Дмитрий, – лакмусовая бумажка краснеет.

– Что ж, попробуй ты, – сказал герой дня, – только бойся щелочной реакции – не посиней.

Все выпили, радостно охая, тараща глаза.

– Пить можно, – заявили в один голос.

– А когда пить можно, то и жить можно, ребятушки, – таково было мнение дворника, который тихонько, в валенках, вошел, сел, расправил бороду и, не сводя глаз с бутылки, тяжело вздохнул: загипнотизировался.

Старику поднесли. Очки его полезли на лоб и брови выгнулись вопросительно.

– Крепонек первачок.

– Древесный, папаша.

– Неужто из дерева стали гнать?

– Все немцы.