Блокада

– И «катись колбасой» – номер два, – сказал Саша уже с большим подъемом. Сара, будто снова озлившись, умолкла. И уснула, словно накрытая тяжелым и теплым вздохом Баса.

Прошло несколько небывало осадных для общежития дней. Никто никуда не ходил. Только за хлебом – по очереди, и тут же медленно сжевывали хлеб, как жвачку, – вот и все движение. Один Бас ходил за дровами, воровал их у развалин, рискуя жизнью: развалины не есть что-то раз навсегда рухнувшее, они живут своей, разваливающейся жизнью дальше, и горе увлекающимся, роющимся под хмурыми пизанскими стенами.

Сара не вставала с постели. По утрам Бас разжигал буржуйку и преподносил Саре на огромной дощатой ладони горку хлеба – от каждого по кусочку. Кусочки были названы «отсебятинками». Сара морщила черный, длинный и пухлый нос, теперь уже явно еврейский, это означало и благодарность, и умиление.

Бас уверял ее, что она все еще «дьявольски-жидовски красива», но все видели: от прежней Сары остались одни так нзываемые «крючковатые» ресницы, известные всему институту. Первым их обожателем был всегда Бас. Немного осталось и от него. Но над глазами стального цвета, будто отлитыми из небьющегося стекла, еще грозно мохнатились брови, да усы давно завились в полное колечко. Осталось еще интереснейшее беспризорное прошлое, о котором Сара могла слушать часами, а он рассказывал сутками. Но порой и он уставал или уходил за дровами, и его сменяли Саша со своей «шпионской» встречей и Дмитрий – с «людоедовской». Сеня Рудин рассказывал только о свежевании нерабочего скота, а Вася Чубук, недавно прозванный «чубаковатым», полураспевал молитвы. Но молитвенное его настроение не нравилось Саре, да и самого его не спасало, если не наоборот, от начинавшегося голодного помешательства. Он вдруг обрывал молитву и говорил, заикаясь, будто расставляя прерывистым голосом крепкие знаки препинания:

– Я бы сейчас, т-ггы бы сейчас с-сало с-з салом ел б-бы, – и повторял, смежая веки: – д-да, с-сало с-з салом.

Сара все не вставала с постели. Когда Бас уходил, она тосковала. Встречала его долгим, как продолжение длинных ресниц, взглядом. Если утомлял историями, прерывала:

– Эх, помолчать бы… – и Бас молчал.

– Перешептываются, – уважительно замечал Саша. – Он ей – бровищами, она ему – ресничками морг, морг… Кстати, всем нам недалеко до морга.

Перед сном Саша всегда делился своими воспоминаниями, хотя никто его об этом не просил. В воспоминаниях его чаще всего плавала почему-то селедка. Утром он сообщал, что ему снилось. Сны были удивительно скромные: суп из белковых дрожжей, конская голова, шоколадная плитка столярного клея, какая-то туманная жидкость, похожая на денатурат. Все это были не творческие сны, и чтобы чем-то их украсить, однажды он объявил, что видел «священные руки повара с розово-сосисочными пальцами». О Тамаре он забыл: она ему даже не снилась. Подтрунивал над Дмитрием.

– Я твои такие частые чистые любви выведу на чистую воду… Я тоже хорош! Но ведь мне эта шпионочка понравилась той минутной нравственностью, понимаешь ты, в которой ничего не может быть безнравственного.

Дмитрий ждал Тоню. Она не пришла ни в назначенный день, ни позже. Он ждал с отчаянной надеждой. Надежда уходила. Отчаяние оставалось. Саша успокаивал:

– Плюй на все и береги свое драгоценное здоровье, как говорила моя мама, вечно недовольная мной и советской властью. А папаша прибавлял: «Ешь – потей, работай – мерзни: симуляция – залог здоровья».

Всегда и во всем хороша и нужна правда, но не в любви, в тюрьме или кошмарах народных бедствий. Знай Дмитрий правду о Тоне, он бы не ждал ее больше, не жил бы ожиданием.

Сара тоже успокаивала его:

– Приедет. На танке приедет, если с детства… Я эту самую любовь – всякую люблю. И чем больше, или, там, многочисленнее – тем лучше. Конечно, надо когда-то вовремя не прозевать и выбирать самую главную.

А Сеня Рудин – бывают же такие люди: молчат, молчат, да, вдруг как заговорят или заиграют – не остановишь. Сеня заиграл на скрипке. Нашел где-то в кулуарах. И талант в себе нашел, «недюжинный и поштучный» – снисходительно определил Саша. Бас был против скрипки:

– Хуже, чем у Маяковского: «Скрипка, и немножко нервно». Это – слишком уж нервно. Но – ничего не поделаешь: коммуна, демократия… По мне, лучше бы он рисовал.

Сеня всегда украшал зарисовками свой дневник. Небрежной, но верной рукой набросал он кое-какие развалины, трупы в сугробах, пешеходов и лики коммунаров, не лишенные звероподобного благородства.

Так, за пиликаньем пассажей, никто не услышал, как пришел Игорек, открыл дверь и стал в ней, как в раме.

– С-з-сб-ежал, – оказал он и дернул щекой, будто улыбнулся

– Что? Как ты смел! – грозно спросил Бас, отворачивая улыбку в сторону.

– С-садись, дружок, поближе к бу-бу… понимаешь, – взволнованно-ласково позвал Чубук, а Саша уточнил:

– К буржуйке, словом. Теперь она у нас часто горит, по случаю Сары. А по случаю тебя – хоть народное гулянье на льду устраивай.

– Г-главное с-свобода, – сказал Игорек, согревшись. – Н-никак я не мог даже спать, заключенный в этой кровати.