Битвы орлов

Капитан Севского мушкетерского полка праздновал свой день рождения; как только Булгарин появился на пороге, его схватили и усадили пировать; пунш варился в ведре. Вообще-то это не входило в планы Фаддея: он собирался только пообедать в трактире, поглядеть на фрёкен Перльберг и немедленно отправиться в деревню, где стояли гродненские гусары, — он завел среди них приятелей, которые пригласили его в гости. До деревни было верст пятнадцать, лучше бы попасть туда до захода солнца, ведь корнет не взял с собой ни драбанта, ни денщика. Но уже смеркалось, а пирушка была в самом разгаре. Зная, что добром его всё равно не отпустят, Булгарин выскользнул из трактира якобы по нужде, а сам тотчас побежал к своей лошади.

Название нужной деревни было записано у него на бумажке; на улице он окликнул какого-то оборванца и попросил указать дорогу, посулив за это полтинник. Тот долго что-то объяснял, размахивая руками, но Фаддей знал по-фински всего несколько слов, а потому просто отдал деньги и поехал, торопясь добраться до места.

Холодный ветер, продувавший насквозь его ветхую шинель на вате, нагнал черные тучи, закрывшие горизонт. Дорога завела Фаддея в лес; там было теплее, но почти совсем ничего не видно. Вдруг он понял, что тропа раздваивается. Куда же ехать? Направо или налево? Булгарин мысленно представил себе карту: Гамле-Карлебю у него за спиной, дорога как будто шла на северо-запад, значит, в правой стороне должны быть шведы. Он свернул влево.

Долго ли проехать верхом пятнадцать верст? Но лес всё не кончался. Сколько он уже здесь? Час? Два? Три? Лошадь фыркнула и попятилась; Фаддею померещились два зеленых глаза в кустах. Волки?! В животе похолодело. Он вынул из кобуры пистолеты — не заряжены! Сунул руку в лядунку — патронов нет! Это денщик, каналья, без спроса разрядил и вычистил пистолеты — ну уж будет ему, мерзавцу, за своевольство! Булгарин ехал шагом с бьющимся сердцем и пересохшим ртом, вздрагивая от каждого шороха. Чёрт дернул его пуститься в дорогу одному! Еще не хватало наткнуться на партизан! Он вспомнил яму с обугленными трупами и почувствовал тошноту. Господи, сохрани! Фаддей трижды перекрестился.

Как будто всех этих бед было мало, вдруг полил дождь — сильный, ледяной, безжалостный, — а лошадь угодила передними ногами в топь и стала биться с жалобным ржанием, увязая еще больше. Булгарин слез с нее, потянул за повод назад. Лошадь выбралась, он обнял ее за шею, и они какое-то время стояли, прижавшись друг к другу.

Топь удалось обойти, пробираясь через бурелом, зато Фаддей потерял тропу. Куда идти? Он брел наугад, выставив вперед руки, чтобы не поранить лицо, но вот деревья расступились. Что-то чернело впереди, выделяясь на фоне ночной темноты, — сторожка? Это оказался стог сена; лошадь ткнулась в него мордой, но Булгарин не стал ее размундштучивать — пустил шагом по краю луга, отыскивая тропу. Вот она! Ветки спускались так низко, что ехать приходилось, прижавшись лицом к лошадиной шее. Вдруг Фаддей неудержимо заскользил вбок и, не успев опомниться, шлепнулся спиной в лужу с седлом между ног: обе подпруги лопнули. Чёрт! Час от часу не легче!

Лошадь понуро опустила голову: она тоже устала и перенервничала. Булгарин дрожал в насквозь промокшей одежде, к тому же его сильно мучила жажда. А, сто бед — один ответ: он напился прямо из лужи. Потом встал, набросил седло обратно, привязал его к лошади длинным финским кушаком, которым так удачно подпоясался, залез на пень, а оттуда на спину своей дончанке. Ехать теперь нужно было осторожно, соблюдая равновесие, чтобы не свалиться снова.

К рассвету земля и деревья покрылись тонкой корочкой льда; руки Булгарина онемели от холода, зубы выбивали дробь. Когда солнце всплыло над деревьями, вдалеке послышался собачий лай. Фаддей продолжал ехать шагом: его лошадь была настолько измучена, что едва переставляла ноги, да и седло ненадежно. Проклятый лес наконец-то кончился; за лугом стоял большой крестьянский дом с пристройками, из трубы шел дымок.

За забором бесновались сторожевые собаки; на крыльцо вышли люди, мужчины и женщины, и удивленно смотрели на грязного, продрогшего всадника. Один из мужчин, вероятно, хозяин, послал мальчика отпереть ворота; Булгарин въехал во двор, спешился и поздоровался с поклоном: "Гу морон". Женщины сделали книксен.

Месяц назад сельский пастор подарил Фаддею старый самоучитель немецкого языка со шведским переводом — ветхую, затертую книжонку, некогда принадлежавшую его сыну. От нечего делать корнет заучил наизусть самые употребительные слова и разговоры; иногда он даже мог угадать кое-что из шведской речи, но сам был способен говорить только затверженными фразами.

— Вы шведский офицер? — спросил его крестьянин.

— Нет, я русский офицер, но я немец родом, моя родная провинция была завоевана русскими.

Эту тираду ему написал на бумажке Арвидсон — тот юноша-патриот из Рауталампи, с которым они боролись на холме. Финн выругался вполголоса, но смотрел на него сочувственно, и Булгарин добавил вторую фразу:

— Я люблю славный шведский народ и учусь по-шведски.