Битва

— Да. Получил письмо от него. С сыном. Под следствием.

— Вон как! Серьезно все?

— Вроде причастность к убийству. Но не верит.

Присвистнув в удивлении и огорчении, Умнов повернулся, вновь зашагал упрямо и нервно; дергалась фигура в темной с воротником куртке. Фурашов вспомнил: письмо от Моренова пришло недели две назад и явилось для него неожиданностью, потому что так уж сложилось за эти годы, что они встречаться встречались, но письмами не обменивались. Сообщал Моренов много горького — и о сыне, и о своем решении уйти из армии, — писал сдержанно, боясь, должно быть, вызвать ненароком к себе жалость, сочувствие. Упомянул он и о Коськине-Рюмине:

«Отчаянно и, думаю, опрометчиво окунулся он в мою беду…»

Сознание Фурашова обожгли фразы, как бы между прочим значившиеся в письме, но, видно, из-за них-то и было написано письмо:

«Уж извините, Алексей Васильевич, но не могу утаить и такого: была Маргарита Алексеевна. Разговор вышел откровенный и по душам — любит она вас, как хотите…»

И сейчас, живо явившись в памяти, слова эти вызвали короткий, в мгновение, сбой сердца — Фурашов подумал с неудовольствием: лезет всякая всячина только о себе, только и забот — своя персона, а вот что творится на душе у него, Сергея Умнова, — тебе и дела мало!.. Тот по-прежнему упрямо, даже, пожалуй, больше сгорбившись, шел — стыло похрустывало под яловыми сапогами.

— Скажи, Сергей, тебя что-то точит? Показалось, расстроил разговор со Звягинцевым… В штабе. Или нет? И весь монолог твой…

— Заметил? У дурака все открыто…

Не останавливаясь, Умнов повернулся, стекла очков фосфорически блеснули. Показалось, будто он поморщился, как от мгновенной зубной боли, сделал тяжеловато несколько шагов и вдруг продекламировал:

Человеком родиться — полдела для нас.
Еще надо и жизнь человеком прожить.
Не словчить, а прожить, чтоб единственный раз,
Когда надо, все годы мгновенно сложить…

Оборвал и шумно вздохнул:

— На стихи потянуло! Сочинять стал… Смешно!

Наконец то, что уплывало, никак не могло связаться воедино, теперешнее упрямое, ускользающе-беспокойное состояние Умнова и давнее, пронзительно знакомое, вдруг словно с толчком открылось Фурашову: ведь такое с ним уже было… Было тогда, тоже на полигоне, в Кара-Суе! Только испытывалась «Катунь», первая ракетная система, и главным был Бутаков Борис Силыч, а Умнов — ведущим конструктором. И вел он себя накануне того испытания так же. Так же! А на другой день, во время испытания, чтоб спасти положение, чтоб обеспечить наведение ракеты на цель, напрямую замкнул цепь. Решали секунды, и он разбил стеклянные крышки блоков «сигма» рукой… А после с порезанными, окровавленными кистями его отправили в госпиталь! Сколько же лет? Сколько?.. «Джинн выходит из бутылки!» — так он тогда ответил Бутакову.

Подошли к короткой улочке, на которой в один ряд оголенно стояли домики. Две лампочки на столбах-времянках слабо высвечивали темные контуры кубиков. В крайнем, домике главного, сквозь решетчатые ставни рассеянно проступал свет. В беспокойстве Фурашову явилось: не только настроение Умнова, но все почти в точности повторяется — как тогда! Но тогда Умнов накануне происшествия с «сигмами» внезапно появился в домике, где остановился, прилетев из Москвы, он, Фурашов…

— «Мерцают звезды в вышине, погас огонь в твоем окне…» — с загадочным смешком повторил опять какую-то поэтическую строчку Умнов. — А тут, наоборот, горит!

Словно охваченный предчувствием, беря Умнова за рукав жесткой куртки, Фурашов встал перед ним.

— Что с тобой? Опять джинн?

— Какой джинн?

— Кара-Суй, «сигмы»… Забыл?

— А-а!.. — Умнов криво усмехнулся. — Если бы! Теперь так просто не получится! Не получится! Все другое. Время другое, положение другое… К сожалению!

— И все же?

— «Меркурию» крышку сколачивают…

— Может, преувеличиваешь?

— Если бы! Чую по поведению Звягинцева. Впрочем… — Вздернулся, выпрямляясь; казалось, он принял в этот момент какое-то решение. — Поживем — увидим! — И вдруг на иной тональности, уже просительно, сказал: — Давай спать, Алексей Васильевич, а?

Отступив в сторону, на каменистую смерзшуюся твердь, Фурашов как бы освободил дорогу Умнову. Попрощались, и Умнов пошел, не оглядываясь, растворяясь в густой мгле, чуть разжиженной дальним светом. Глядя ему вслед, не двигаясь, Фурашов замедленно и полуотчетливо думал о том, какие события связывали их в жизни с Гигантом, как звали Умнова еще в академии; казалось, знал его досконально, и все же тот оставался загадкой, открывался всякий раз с внезапной, непредвиденной стороны.

3