Битва

Зимние бураны словно бы выдохлись наконец — выдохлись в начале февраля, в первой декаде, прошумев над Шантарском круто, напористо, со снежными зарядами, ледяными поземками, сковывая глазурной корочкой стылую землю, сборно-щитовые постройки на головной площадке, мачты телескопов, опоры антенн, хилые, в пол человеческого роста, осенью лишь высаженные топольки. Глазурную корочку ветер отполировал до блеска, растяжки антенн, тощие ветви топольков позванивают стеклянно, тоскливо.

Снег не держался в степи, его сдувало с наста, уносило в бескрайние просторы, наметало в низины, и бесснежная степь в лохмотьях белесой и темно-бурой прошлогодней травы походила на шкуру старого полинялого верблюда. Оттого, должно быть, особенно тоскливыми казались и степь и эта пора года. Люди прятались, отсиживались возле аппаратуры — здесь было теплее и уютнее, забывалась снедавшая душу тоска.

Аппаратуру гоняли круглые сутки, и люди работали тоже круглые сутки, уходили с рабочих мест, лишь когда сваливал, подкашивал сон, выпадали из рук паяльник, отвертка, пробник…

В одном из отсеков позади аппаратурных шкафов хозяйственники поставили Умнову диван, ширпотребовский, с цветастой обивкой, с откидными валиками; Умнов за сутки раз-другой ложился здесь прикорнуть и в некрепкой чуткой дреме так и не отвлекался, не отстраивался от делового ритма. Случалось, люди замечали, главный прилег на диван, и, желая проявить заботу, чтоб тот подольше и поглубже поспал, выключали громкую связь. Умнов подхватывался, спрашивал:

— Почему выключили? В чем дело? Включите.

И громкую связь включали. Умнов вновь успокаивался, затихал в закутке на диване.

Сразу после Нового года он настоял у Звягинцева на этом своего рода тайм-ауте, доказывая необходимость провести глубокую профилактику аппаратуры, которую гоняли, не выключая, уже больше года в условиях жары, холода, пыльных бурь. Звягинцев согласился нехотя, скрепя сердце, даже недоверчиво проронил:

— Что же, «Меркурий» создаем для идеальных условий?

В то памятное посещение министерства Умнов чувствовал себя особенно скверно, даже испытывал душевный надлом, однако все же собрался с силами, возразил Звягинцеву:

— И на боевом комплексе будут предусмотрены регламентные профилактические работы. На опытном же они необходимы особенно!

Скверное душевное состояние, какое он испытывал, вызывалось тем, что Умнов вынужден был объяснять глупейшую причину срыва предновогоднего старта, к тому же приходилось попросту «выдавать» Овсенцева, нажавшего не ту кнопку. Конечно, в этом повинен не только Овсенцев, но и условия жестокой запарки — немудрено, что у того «ум за разум зашел». Да, условия, обстоятельства… А создал их он, Умнов, поддавшись давлению — давлению со стороны Звягинцева. И, выходит, если цепочку вины вытягивать дальше, то… Впрочем, он не старался ее вытягивать, останавливался на сознании собственной вины, тотчас обрывая себя, мысленно и жестоко: «Сваливать на кого-то, искать козла отпущения?.. Сам, сам во всем виноват!»

Овсенцев получил «строгача». Предновогодняя история стала достоянием многих, Овсенцев переживал ее глубоко, потемнел и замкнулся; забывалась история с трудом, вспыхивала по разным поводам, и только теперешняя напряженная обстановка мало-помалу сглаживала остроту нелепого события, меньше его поминали и наезжавшие комиссии, и контролеры из министерства и управления генерала Бондарина.

Этот тайм-аут Умнов взял не только, чтоб отладить аппаратуру, полно и досконально проверить все параметры, вогнать в допуски, в нормальный режим, — он лелеял тайное, сокровенное желание ввести кое-какие новшества, доработать блоки отстройки, приучить их к совместным безотказным действиям. Он торопился, потому что сознавал: в предновогоднем разговоре со Звягинцевым ему открылись грозные предупреждения, он их ощутил и не имеет права не учитывать этого, не может подвергать риску дело, которому отданы силы, энергия, ради чего вынесено столько уже лишений, невзгод… И вместе с тем, торопясь, форсируя в эти буранные, самые жестокие зимние недели подготовку аппаратуры, он, однако, отдавал отчет: пуск, к которому они медленно, но неизбежно приближались, проверка метода, заложенного в систему «Меркурий», станут решающими и бесповоротно определят, быть или не быть «Меркурию».

После буранов с неделю еще наносило пасмурью, над степью низко гнало темно-пепельные тучи, клочкастые, рваные; в редкие просветы проглядывало солнце, тусклое, изможденное и усталое, — казалось, оно изрядно выдохлось в схватке со стихией.

Вслед за снежными, постепенно отощавшими, медленно ползшими тучами нанесло белые кучевые облака, они скользили по небу легче, изящнее, и солнце светило ярче, веселее — отдохнувшее, посвежевшее. И сразу стало теплее, пригрело землю, даже запарило, а в конце февраля и того больше — развезло, вступила в свои права короткая степная слякоть.