Битва

Предлагая все внести в задание, Умнов поначалу действовал скорее интуитивно, еще не зная, зачем так поступает и понадобятся ли эти материалы когда-нибудь, однако в конце разговора, к вечеру, пришел к твердому решению: задание он зачитает перед пуском по громкой связи, зачитает как приказ.

2

После ужина Фурашов провожал Умнова в домик. Вставая из-за стола, Шубин сообщил, что в клубе строителей крутят «Ватерлоо», и предложил отправиться посмотреть фильм, но Умнов отшутился:

— Свое предстоит Ватерлоо!

Но потом, когда посмеялись по этому поводу, у Умнова искренне, даже с тоской, сорвалось:

— Сейчас бы не кино, а минут шестьсот, как говорят шутники, поспать.

После такого признания все как-то примолкли, точно разом увидели и землисто-нездоровый цвет кожи на щеках Умнова, и усталость в глазах и, возможно, просто вспомнили, какими были для него эти два месяца, какими каждодневными делами, малыми и большими, они заполнялись — сегодня там, в штабе, Умнов подробно все изложил, точно это была душевная исповедь, будто внутри у него открылся незримый шлюз и все, что накопилось, отложилось, хлынуло вдруг без задержки…

Такое ощущение вынес Фурашов еще в штабе, слушая Умнова, и порой ему даже чудилось, что тот изливал все, вроде бы сознавая, что иной возможности, иного случая выговориться у него не будет; и Фурашова бередило неосознанное беспокойство за товарища.

Теперь, шагая рядом с ним, он вновь с остротой думал и о том своем вынесенном ощущении, своем беспокойстве — будто коснулось давнее, далекое, как отзвук прошлой боли. Да-да, то давнее, знакомое было в состоянии Умнова, но связь эта пока ускользала из памяти Фурашова, не давалась никак, и Фурашов чувствовал свою мрачноватость и замкнутость, они проявлялись и в ответах. Умнов расспрашивал его как-то цепко, настойчиво, однако ставил вопросы не направленно, не по логике, а вразнобой, и Фурашов понял: занятый раздумьями, он просто упреждал, спрашивал, не желая отвечать сам.

На объездной дороге, пробитой самосвалами, было глухо, вязкая смоляная темнота обволакивала неприятно, и лишь вдали, над смутно проступавшими коробками домов, висело реденькое желтое зарево: строители работали и ночью. Иногда проносились грохочущие самосвалы, груженные кирпичом, арматурой, железом, прорезали вязкую темноту светом фар. К ночи подморозило, стылость пробиралась под шинель Фурашова, однако Умнову все, казалось, было нипочем, будто его спасала простая спецодежда: темная, с воротником, куртка, армейская шапка, яловые сапоги. Всякому не знающему Умнова в лицо трудно было бы поверить, глядя сейчас на него, видя его в этой одежде, что это и есть главный конструктор «Меркурия».

— Ну а девочки-то как, Алеша? Невесты?

— Невесты не невесты, но уже в старших классах.

— Пока в Москве?

— Пока. Что будет дальше — темный лес. Жду на несколько дней, на весенние каникулы.

— Хорошо, Алеша. Цветы скоро появятся… — И Умнов без перехода спросил: — Ну, а так, бобылем, до конца?..

— Все сложно!..

— Чего ж усложнять? Не вернешь… Надо вперед смотреть!

— Рад бы в рай, да известно — грехи…

— А Рената Николаевна? Кажется, привязана к дочерям и они к ней?

— Ей обязан… Все годы после смерти Вали с ними. Сглаживала их сиротство. Но…

Шагавший сбоку по пробитой в глине подмерзшей и оттого похрустывавшей льдистой корочкой колее Умнов остановился, повернулся, и в беспокойной темноте тоже остановившемуся Фурашову почудилось впервые за всю дорогу что-то душевное в словах Умнова:

— Если так, Алеша… Одной обязанностью не склеишь, понимаю! — Рука его осторожно коснулась шинельного сукна на локте Фурашова. — Ну а Милосердова?

И хотя весь тон теперешнего разговора был доверительным, Фурашов подумал: ответь он прямо на вопрос о Милосердовой — и что-то нелепое и неприятное откроется в таком признании. Он негромко проговорил:

— Не будем, Сережа…

— Ну не будем! — согласился тот легко, без обиды.

Фурашов молчал, сознавая, что теперь доверительности, раскованности в их разговоре ждать уже нельзя, — верно, все шло от той устойчивой тревоги, владевшей Умновым. Разумом Фурашов понимал и оправдывал состояние товарища, связанное с предстоящим испытанием «Меркурия», — как оно пройдет? — однако, отправляясь провожать Умнова, он в душе надеялся: давно не виделись, авось раскованно, без свидетелей, поговорят. Да, он открылся бы и с Милосердовой, даже наверняка поделился бы сомнениями: как-то надо было в конце концов рубить завязавшийся узел. Однако неустойчивость, беспокойство, сквозившие в поведении Умнова, выходили смутой, останавливали Фурашова: неловко соваться с личным, мелким…

— Я не так что-то?.. — убирая руку, спросил Умнов.

— Да нет! Когда-нибудь отвечу. В другой раз. Не по двадцать — тридцать лет нам. Даже не по сорок…

— Да, не по сорок… — задумчиво повторил Умнов. — Раньше проще относились ко всякого рода сложностям.

— Главное, хвостов и грузов таких не было, вот и проще…

— Э, условностями меньше были заражены! — перебил Умнов и с ходу спросил: — Слышал, что-то с твоим бывшим комиссаром Мореновым. Беда? В газете будто…