Битва

Он в эти теперь уже долгие вечерние минуты думал над судьбой «Меркурия», над судьбой Умнова, которого сам когда-то склонил, подтолкнул на эту работу, и потому «Меркурий» считал близким, своим по той каждодневной причастности к нему, по той вере, которая жила в нем, в проект и в самого Умнова. И вот все это должно было быть поломано, разрушено, и он сидел в смятенных чувствах, точно внутри у него пронесся губительный тайфун, разметавший и опустошивший все, и Звягинцев в те мгновения, когда автоматически пробегал текст, думал о том разговоре, который состоялся у него еще днем, — о разговоре с Умновым, позвонившим из Шантарска. Сознавал, что далеко не лучшим образом провел разговор, вернее, далеко не тем скрытым и успокоительным он оказался, а в таком искусстве как-никак ему-то, Звягинцеву, следовало быть докой… Докой! И, конечно же, весь его «плетень», вся грубоватость и неуклюжесть не скрылись от Умнова; он, верно, многое понял, не зря спросил, будут ли представители на пуске.

Записка, записка, записка…

В какой-то миг Звягинцев ощутил леденящий холодок, коснувшийся сердца, он явился вместе с новой мыслью, да и вызван, очевидно, был ею: «А если все же печать временности? Если просчет? И в государственном масштабе? Ты подпишешься под ним?.. Но за просчетом обычным, случается, кроется непоправимая беда, а какая же она за государственным?!»

И тогда-то, пока, оглушенный этой мыслью, Звягинцев, будто после чумного, в удушающем зное, сна, медленно выходил из этого состояния, как всегда, счастливая память высветила перед ним прошлое, далекое, но и волнующе близкое.

Если бы тогда, почти полвека назад, среди ребят рабочей грязной Домниковки, примыкавшей к пустырю, кто-то заявил, что забияка, драчун, сын прачки в третьеразрядных Селезневских банях Валерка Звягинцев, придет время, станет министром, от такого заявления ребята надорвали бы животы больше, чем от трюков клоунов в кинокомедии «Два-Бульди-два». Знали на Домниковке изможденную, словно усохшую, выпарившуюся, пропахшую каустиком и мылом Калерию Изотовну. Мальчишки, не замечая иной раз Валерки, случалось, ехидничали, переиначивали ее имя: «Полундра, Краля идет!» Такой зевака, успев лишь произнести клич, тотчас хватался за брызгавшую кровью сопатку: тычок у Валерки молниеносный и неотразимый.

Валерка в обиду не давал не только свою мать, но и двух своих младших братьев: налетал без оглядки, беспощадно расправлялся с теми, кто хоть пальцем трогал его брательников. Отца своего Валерий Звягинцев помнил смутно — сложил тот голову еще в восемнадцатом году, и на стене комнаты в коммунальной квартире висела под стеклом засиженная мухами фотография: отец — высокий, в буденовке, шинель до щиколоток, левая рука на эфесе шашки…

Прошло время, Валерий Звягинцев закончил рабфак, отошли сами собой уличные забавы, хотя долго еще оставался он негласным, но признанным вожаком Домниковки, а после засел за науку в институте, познавал металлургию: в тридцатые годы металл нужен был стране, пожалуй, даже больше, чем хлеб. Мать умерла, не дождавшись «сына в инженерах» всего несколько месяцев: сразила скоротечная чахотка. Со смертью матери ничто особенно не удерживало Валерия Звягинцева в Москве, но главное, конечно, было в другом: увлек и его всеобщий подъем, единое стремление, каким горела страна, поднявшаяся на первые пятилетки, и, получив диплом, он сам попросился в бывший Щегловск, или Кемерово, в Кузбасс. Позднее вызвал туда и своих повзрослевших братьев, и звягинцевский корень прирос в Сибири прочно: меньшой и теперь там, не хочет и слышать ни о каких благодатных краях. А среднего, Василия, нет в живых: с сибирской дивизией ушел он в сорок втором под Сталинград, пал противотанкист Василий Звягинцев в бою с чернокрестовыми бронированными чудищами где-то возле заснеженного, пылавшего огнем райцентра с поэтически-тревожным названием Абганерово…

А ему, Валерию Звягинцеву, воевать не пришлось, и вовсе не потому, что отсиживался: его попросту не пускали, несмотря на многочисленные просьбы и заявления; один раз он даже садился в эшелон — сняли в самую последнюю минуту. Секретарь обкома сам примчался на станцию: приказ Государственного Комитета Обороны — принимать эвакуированные заводы, размещать, налаживать производство.

Нет, неробкого десятка был уполномоченный ГКО Звягинцев: день ли, ночь ли, с товарищами ли, один ли — на «виллисе», сам за рулем, мотался по обширному району, подстегивал, убеждал, принимал экстренные меры, выколачивал, где мог, строительные материалы, организовывал подвоз сырья, угля. Случалось, ломался, портился в беспутье «виллис», и Звягинцев добирался пешком до объектов; раза два нарывался на волчьи стаи, отстреливался из ТТ, благо снабдили этим неприхотливым пистолетом.