Битва

В один из этих дней Умнова с головной точки увозил в Шантарск вертолет, присланный Сергеевым. На площадку в стороне от «антенного поля», где приземлился вертолет, высыпали многие — из казармы, гостиницы-барака, из аппаратурного корпуса, — на ломкое тепло; солнце припекало, люди посбрасывали зимние спецовки — темные, с воротником, куртки, однако от земли еще шло знобкое, сырое дыхание. Высыпали к вертолету стихийно: одни — поротозейничать, потому что после долгого перерыва, после зимних буранов впервые на точку прилетел вертолет; другие — из солидарности, зная, что Умнов отправляется на жилплощадку полигона не ради праздного любопытства — отправляется докладывать Звягинцеву о готовности к пуску, получить «добро», обсудить в штабе полигона все детали, связанные с предстоящим пуском.

За два месяца, пока Умнов безвылазно пробыл на головной точке, в Шантарске заметно изменилась картина: достраивалась вторая «люксовская» гостиница, от «нулевого квартала», от барачных и финских домиков, сбившихся на мысу, отчетливо брала начало будущая улица городка: четыре или пять домов уже вставали фундаментами, поднимались белосиликатные кирпичные стены; с опорными стрехами, с пустыми глазницами оков возвышался будущий штаб полигона; вдоль берега, за домиком главного, обозначился свой порядок: еще три таких же, одинаковых, под шиферными крышами, кубика выстроились в линию, решетчатые ставни их пока были задраены наглухо.

К Звягинцеву сразу дозвониться не удалось: помощник ответил, узнав Умнова, что министр уехал по служебным делам, но обещал скоро быть. Однако «скоро» затянулось до обеда, лишь перед обедом Звягинцев появился у себя, появился, должно быть, не в духе, хотя, как всегда, умело скрывал свое истинное состояние за спокойной, лениво-неторопкой речью, за общечеловеческими и бытовыми вопросами, которыми старался обычно упредить разговор. Когда Умнов доложил о готовности к пуску, на том конце провода Звягинцев замолчал, будто осмысливая то, что услышал. Держа трубку ВЧ-телефона, Умнов в какое-то мгновение этого молчания ощутил тревогу: похоже, что министр вовсе не обрадовался его докладу, а напротив, казалось, он, Умнов, поставил Звягинцева совсем неожиданно в щекотливое, даже трудное положение; поняв это, Умнов тоже «закусил удила».

— Хорошо, проводите, — преодолев наконец молчание, сказал Звягинцев и, шумно выдохнув, спросил: — Срок? Когда назначаете?

— Послезавтра, — со странным холодком ответил Умнов. — Сейчас собираем хурал, обсудим все детали, свяжемся с соседями — готовы ли они.

— Ну хорошо, действуйте.

И снова показалось странным, что Звягинцев не расспрашивал подробно о двух месяцах, прошедших в подготовке «Меркурия», о предстоящем испытании, даже не обмолвился, прибудут ли на испытание представители министерства или управления генерала Бондарина. Какая-то тоскливая струнка шевельнулась в душе у Умнова, и теперь уже в сознании отчетливо встало: неспроста такое. А может, министра одолевают иные заботы? Подумаешь, пуск! Вот и настроение, верно, не зря. Как ни скрывает, ни прячет, а оно все равно сказывается: Умнов за годы общения со Звягинцевым научился улавливать, подмечать самые, казалось бы, неприметные, самые еле уловимые нюансы в состоянии Звягинцева. И все же пуск не обычный, не рядовой: быть ли «Меркурию»? Оправдается ли метод, заложенный в нем? К тому же Звягинцев еще недавно сам торопил, выражал неудовольствие из-за медлительности, задержек… А теперь? В волнении, в еще не до конца осознанной тревоге Умнов подумал, что должен поставить все точки над «и», понять, простая ли забывчивость сработала в данном случае или зарыта где-то другая собака, спросил:

— Валерий Федорович, я хотел бы знать — будут на пуске представители министерства, военного заказчика?

— Не… не знаю… — как-то медленно, врастяжку, проговорил Звягинцев, словно застигнутый врасплох, тут же поправился: — Скорее, нет. Вы уж сами управляйтесь. Сами прежде всего поймите, что к чему. Разберитесь!

Смута, вползшая вместе с этим разговором, хоть и приглушилась потом, в деловом разговоре, который начался после обеда в кабинете Сергеева и завершился лишь поздно вечером, однако ощущение тревоги, недомолвленности, словно нависшей опасности, оставалось, жило подспудно в Умнове.

Собралось у Сергеева нечто вроде рабочей комиссии: Умнов проинформировал руководителей полигона подробно обо всем, что сделано, какие внесены новшества, о результатах комплексных проверок аппаратуры, о параметрах, которые получены по имитированному пуску — его «проиграли» накануне на комплексной модели. Свое сообщение Умнов попросил зафиксировать в протоколе, оформили в задании на пуск принятые решения — начальник штаба Валеев отработал документ четко, с военной пунктуальностью и скрупулезностью. К вечеру его подписали Умнов и Сергеев. Поставив подпись, Умнов вновь припомнил разговор со Звягинцевым, подумал вдруг с внезапной грустью: «Первый, считай, официальный документ по «Меркурию»… Не станет ли он последним?»