Битва

Низкий свет от настольной лампы, рассеиваясь в окружающем пространстве, создавал ощущение желанной мягкости, покоя, лишь ровная желтизна словно полированной, но не слепящей бронзы разлилась по глади стола. Звягинцев любил и низкий свет, и возникавшее ощущение покоя, тишины, даже какой-то словно полуреальности, любил остаться один в кабинете, когда заканчивался рабочий день, отсекались наконец дневные заботы и суета. Это были те желанные и необходимые минуты, в которые он своим недюжинным от природы умом, отточенным опытом, постигал хитросплетения жизни, встававшие перед ним, министром, проблемы государственной важности, отмеченные широтой, размахом и величайшей ответственностью, нередко таившие в себе противоречия и опасности ничуть не меньше, чем те, какие таят каменно молчаливые айсберги.

И в этот вечер внешне все было привычным: те же тишина, покой, тот же низкий нерезкий свет, та же облитая желтизна стола; и новой, отличной, а постороннему человеку, возможно, показавшейся бы совершенно несущественной деталью, пожалуй бы даже не бросившейся в глаза, было лишь то, что на большом столе перед Звягинцевым лежал документ всего в две странички машинописного текста; в правом верхнем углу его уступом, будто лесенка, значилось: «Проект». Да, именно теперь перед министром лежал этот документ, лежал уже не один час, лежал с того момента, когда Звягинцев, вернувшись после бурного заседания межведомственной комиссии, на котором пробыл до обеда, потребовал принести ему проект записки в правительство.

Он прочитал текст уже несколько раз, сначала с раздражением, с острой, до кипения, реакцией неприятия, потом с желанием понять, как и почему все же такая записка появилась; затем читал автоматически, со странным тупым равнодушием, пробегая глазами строчки и автоматически же сознавая, что слова уже не воспринимаются, остаются словно отъединенными, и Звягинцев в какую-то минуту чувствовал, что тоненькая нить, на которой держалось его чтение, обрывалась, что он уже давно не читал, а только повторял, повторял одно слово: «Записка, записка, записка…»

Вновь с усилием заставлял себя напрягаться, вновь старался вчитываться и ощущал физически — неодолимым комом, глыбой вырастало перед ним осознание, даже не осознание, а реальное видение беды… Да, беды. И та беда была связана с Умновым, с его детищем «Меркурием».