Битва

Моренов вошел неторопливо, казалось, был под грузом все той же знакомой внутренней тяжести; чищеным серебром блеснули виски ниже околыша фуражки. Когда он увидел Коськина-Рюмина, брови его дрогнули, в глазах мелькнуло удивление, но лишь на короткий миг.

Терехин сказал:

— Товарищ Коськин-Рюмин интересуется как раз известным делом… Так что, если не возражаете… Вы ведь знакомы?

— Конечно, конечно! У меня нет оснований возражать, наоборот, буду рад, если Константин Иванович останется. Какие уж секреты…

Сказал искренне, с грустной покорностью, и Коськин-Рюмин ощутил в одно мгновение и тягучую, ноющую боль за него, и вспышку светлых и добрых чувств к нему.

Моренов сел перед следователем. Теперь они были близко, почти рядом, их разделял лишь стол с папками-делами, и Коськин-Рюмин поразился: при значительной, видно, разнице в их возрасте сейчас это различие не бросалось резко в глаза, хотя короткие волосы на лобастой большой голове Терехина были без единого белого волоска, а копна мореновских жестковатых, не очень поддающихся расческе волос сияла сахарной белизной.

Терехин задавал вопросы, задавал в скучно-усталой манере, нисколько не оживившись, однако называл Моренова не официально, а по имени-отчеству. Вопросы поначалу сводились, главным образом, к одному: нет ли у Моренова чего-либо нового, не прояснилось ли что, нет ли дополнительных сообщений? Слушая ответы Моренова, довольно четкие и краткие, Коськин-Рюмин с напряженным ожиданием старался уловить, пожалуй, не саму суть ответов Моренова, а интонацию — не проявится ли в ней, не проскользнет ли ощущение потерянности, сломленности? Коськин-Рюмин до обостренно-болезненного чувства не хотел, чтоб такое хоть в чем-то проскользнуло у Моренова.

Однако Моренов держался с достоинством и вместе уважительно по отношению к следователю, и Коськин-Рюмин мало-помалу успокоился, отвлекся от того поначалу беспокоившего чувства и уже внимательно следил за разговором, который, как все больше догадывался Коськин-Рюмин, видно, не вносил существенно нового в версию следователя. Терехин уточнял кое-что по ходу ответов; теперь вопросы касались взаимоотношений сына Моренова и той компании: кого он знал из дружков и насколько, частыми ли были их встречи, где и когда; что говорил о каждом сын, как их поминал; были ли такие встречи накануне того дня или за несколько дней. Просил:

— Подробно вспомните, вот как картину, что и как было…

Моренов морщился, суровел, видимо искренно стараясь припомнить уже давние события, с усилием напрягая память. Оживлялся, если что-то удавалось вспомнить. Потом вдруг вздохнул, с сочувствием сказал, пристально взглянув на следователя:

— Нелегко, вижу, вам — устали.

Терехина будто невидимо укололи, он нехотя шевельнулся за столом, однако лицо сразу набрякло и посуровело, глаза в тени от надбровных бугров, когда он поднял их на Моренова, отдавали густой чернотой, тоже будто набрякли стылостью. Уставился на Моренова пристально.

— А вам легко? — В вопросе его прозвучали сухость, отчужденность. — Для меня это профессия.

Коськину-Рюмину во вновь охватившем его беспокойстве пришло: следователь теперь замкнется, закоснеет — атмосфера, в конце концов неплохо сложившаяся, разрушится. На миг растерялся и Моренов, по лицу скользнула болезненно-опасливая тень.

— Извините, не хотел обидеть. Имел в виду лишь эту горькую для меня историю. Вы отдали ей столько времени и сил…

— А меня профессия, как сказал, обязывает до конца все проверить. И пока есть сомнения, пока возникают предположения, пока не до конца все ясно, не успокаиваться…

Голос Терехина хотя по-прежнему был медлителен, однако слова уже звучали заметно мягче. Он помолчал, возможно утихомиривая внутри вспышку, опустив взгляд; суровость же не сходила с лица: круто вспухли надбровные бугры, столкнулись к переносью так, что, кажется, окончательно им сойтись не дали лишь две вертикальные резкие складки, просекшиеся на лбу от переносицы.

— Я вам благодарен, — нарушая молчание, негромко сказал Моренов, видно тоже сламывая какое-то внутреннее сопротивление. — И не помощник я вам. Не знаю, что в конечном итоге произошло… И… преступник ли мой сын…

— Вот и делаем все возможное, чтобы ответить на такие вопросы… — Терехин выпрямился на стуле, теперь складки на переносье разгладились, бугры разошлись. — Проверяем еще одну версию…

Моренов, вероятно, расценил движение следователя за столом как знак того, что разговор исчерпан, качнул белой, теперь даже красивой в дневном освещении, головой, спросил — может быть свободным? Следователь не остановил его, и Моренов поднялся грузновато, как бы с трудом, и стал прощаться.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

8 ноября

Те контрольные пуски в октябре подтвердили «константы Гладышева» — теперь их так и называют. Кузьминский только и делает, что при всяком удобном случае расхваливает Гладышева: пожалуй, единственное, что ему остается…