Беспокойные

Диди спросила начальницу, не возьмет ли она еще одну маникюрщицу, и та сказала, что пока им никто не нужен, но, может, в ближайшее время. Я не могла ждать. Надо было расплатиться по долгам, а это займет еще семь-восемь лет, если я не найду работу получше – желательно, ту, где не придется дергать за ба ва. Самым лучшим вариантом было стать официанткой, особенно в японском или тайском ресторане, где платили больше, чем в китайских, хотя все они одинаково принадлежали китайцам. Но без нужных связей попасть туда было непросто.

Я нашла работу на заводе с короткими сменами, шила юбки шесть часов в день – достаточно, чтобы платить минимальные взносы ростовщику. Ставка уже поднялась, а платить предстояло еще так долго. Если я хотела тебя помыть, то засыпала, пока ждала, когда в ванную сходят все соседки, и сама не мылась целыми днями. От меня воняло, как от ноги. Не считая Диди, больше никто не ворковал над малышом. Теперь мои соседки торопились сбежать из комнаты, как только ты начинал плакать.

Диди сказала, что будет присматривать за тобой, пока я на заводе, и я пыталась подстроиться так, чтобы мои смены совпали с ее нерабочим временем, но, когда не получалось, приходилось оставаться дома. Хетти рассказала мне про одну няню, и я сходила к ней – двенадцать детей в двухкомнатной квартире, где пахло плесенью, все кричали, несколько – кашляли. Женщина сидела и курила, пока один ребенок бил другого по лицу. Я бы не оставила тебя в таком месте. Однако на свою зарплату я не могла позволить себе даже ее. Представь, какой была бы няня еще дешевле.

Потом наступила осень. У Диди заболела мать. Дома надо было платить по медицинским счетам, и Диди пришлось больше работать в салоне.

– Не проблема, – сказала я. – Буду брать его с собой.

Как только я вошла на завод, ты заплакал. Не могу тебя упрекнуть – помещение было многолюдное, без окон, размером с четверть того цеха, в котором я работала на заводе в Фучжоу. Твой плач вторил моторам швейных машинок, и я прижала тебя к себе, пытаясь избежать недобрых взглядов других женщин.

Я поставила под машинку сумку с памперсами и бутылочками. «Ты чем думаешь? – прошипела женщина слева. – Этот ребенок только вчера из тебя вылез».

Я выложила пустую коробку обрезками ткани и посадила тебя туда, надеясь, что общий шум замаскирует твои вопли.

Меня ждала куча рубашек. Я занималась подолами. Сложить ткань, пропустить через оверлок. Работа требовала внимания и спокойных рук – того, чем я всегда гордилась: сложить, нажать, прошить, сложить, нажать, прошить. Каждая рубашка приближала к нулевому долгу.

Сегодня часы, которые обычно проходили в оглушающей скуке, ползли еще медленнее, чем самый длинный день в истории школы. Я всё думала, когда тебя кормить и куда для этого пойти. В шестичасовой смене работали без перерывов. Женщина на соседней машинке бросала на меня пораженные взгляды, пока ты непрестанно орал – словно шум и жар дали тебе разрешение плакать еще громче, – и тут у меня соскользнула рука. Нитка пошла наперекосяк, ткань сбилась в складки.

Я отбросила испорченную рубашку и взяла новую. Мозг работал на полмощности, руки тряслись от недосыпа, и снова игла сошла с пути. «Черт!»

Женщина по соседству поцокала языком. Часы на стене говорили, что прошло только десять минут.

– Смотришь на часы вместо того, чтобы работать, – напела соседка, пропуская еще одну рубашку.

– Не лезь не в свое дело, – напела я в ответ. Я успешно закончила три рубашки, но первые неудачи выбили меня из колеи. И снова я посмотрела на часы. Женщина рядом уже взяла свежую стопку рубашек, пока у меня лежала первая. Твои всхлипы перешли в задыхающуюся икоту.

Я присела. Увидев меня, ты поднял ручки.

– Малыш Деминь, – сказала я. – Мама здесь.

Внизу было жарко. Пыльно. Под столом я увидела ноги, нажимающие на педали машинок. У одной женщины были разные носки, у другой – кроссовка с дыркой в боку. Я поцеловала тебя. «Мама пока занята, – сказала я утешающим тоном, который, как я надеялась, похож на голос Диди. – Пока помолчи, скоро я тебя покормлю».

Я положила тебя и выпрямилась на стуле. Наконец ты замолк. Соседка была уже на третьей стопке, но я хотя бы справилась с одной.

Сложить, нажать, прошить. Сложить, нажать, прошить. Ты снова плакал. Я торопливо прошла оверлоком до конца ткани и бросила рубашку в стопку законченных. «Погоди», – сказала я, но ты всё кричал. Я нашарила бутылочку, пыталась взять тебя, одновременно пряча в коробке, – одна рука у тебя под затылком, в правой подмышке – бутылочка. Ты схватился за бутылочку. Мои ноги болели от неудобной позы. Ты дернул, я потеряла равновесие и, завалившись назад, ударилась затылком о стол снизу. Шлепнулась на пол, бутылка выскользнула и приземлилась в коробку, тебе на ноги. Ты взвыл. Я потерла голову. Тут меня и застала начальница – под столом с плачущим младенцем и коробкой ткани, залитой молочной смесью.

Тогда я и ушла. Вниз, мимо Гранд, Питт, Мэдисон, Пайк, Клинтон, Генри, Эссекс, Черри. Пока я перебегала улицу с тобой у груди, гудели машины. Монтгомери, Джексон, Уотер.