Беспокойные

– Подождите пять минут, – Энджел расстегнула кошелек и дала водителю две двадцатки Джима.

Деминь не мог ждать ни секунды. По тротуару к зассанному собаками пятачку сорняков, через двор – вот заклеенная скотчем трещина в нижнем окне. Он дернул дверь подъезда – и та открылась. Энджел следовала за ним, по первому лестничному пролету, – под ногами стонал линолеум, – по второму, быстрее, – мимо болтливых телевизоров, теперь всё ближе, – и, когда они очутились на последней клетке, он увидел.

Коврик перед дверью. Зеленый клочковатый коврик, напоминавший чахлую траву. Холодный комок оказался прав. У Леона и мамы никогда не было коврика.

– Это здесь? Здесь? – Энджел скакала от возбуждения, предвкушая великое воссоединение. – Давай, – сказала она, и он наступил на коврик, который не мог принадлежать маме, и постучал. Те же слои коричневой краски, те же вмятины. Он постучал еще.

– Эй? – сказал он.

Под дверью, за ковриком, появился просвет. Он слышал шаги и бормотание и, хоть и знал, что все безнадежно, представил, как в этом свете стоят его мать, Леон и Вивиан с Майклом за спиной.

Он поправил рюкзак. Дверь открылась.

– Да? – в щелку, не снимая цепочки, выглянула низенькая морщинистая женщина.

Энджел охнула.

– Я Деминь, – сказал он.

– Да? И что? – Дверь начала прикрываться.

– Я здесь раньше жил. Моя семья – вы не знаете, куда они уехали?

– Не знаю, – сказала женщина. Позади появился молодой человек с эспаньолкой.

– Кто там, ма? – Женщина ответила на испанском. Он сменил ее за цепочкой. – Что такое?

Деминь с трудом сглотнул.

– Я ищу свою семью. Они здесь раньше жили. Вы их знаете?

– Не, когда мы переехали, тут уже никто не жил.

– А когда вы переехали?

– В сентябре. Всё нормально? – Мужчина уже закрывал дверь. – Ну ладно, пацан. Поздно уже.

– А Томми? – спросил Деминь. – Он еще здесь?

Дверь приоткрылась на дюйм.

– Да, Томми женился. На польке.

«Польке?» Дверь закрылась, щелкнули замки.

– Мне жаль, – прошептала Энджел.

Деминь спустился к ожидающему такси и заполз внутрь, Энджел – за ним.

– Двадцать четвертая и Мэдисон, – сказала она водителю. – Можете выключить музыку?

5

Прошло десять зим. На Рутгерс-стрит в Чайна-тауне, где до Бронкса жили мама и Деминь, на углу выросла новая высотка, перед которой белая пара разговаривала со швейцаром в форме, но дальше квартал казался неизменившимся – те же здания с красновато-коричневыми фасадами, пожарные лестницы и висящее на веревках белье. Старая квартира в доме 27 по Рутгерс была меньше, чем у Роланда, но служила домом маме, Деминю и шести соседкам.

Дэниэл Уилкинсон был на две трети метра выше и на семьдесят килограммов тяжелее Деминя Гуо, лучше говорил по-английски и хреново – по-китайски. В Риджборо Дэниэл наловчился жонглировать личностями; он привык видеть Деминя и представлять себя Дэниэлом – слайд-шоу с одними и теми же двумя кадрами. Ему хотелось, чтобы из этого дома вышел Деминь, чтобы они вдвоем вступили в тот короткий танец, когда два человека сталкиваются на тротуаре и мешают друг другу пройти, предугадывая движения друг друга.

У Деминя не будет шрама на правой руке, который остался у Дэниэла после катания на скейтбордах с Роландом в восьмом классе. Пока Деминь рос в Чайна-тауне и Бронксе, где был Дэниэл? В спячке на планете Риджборо? Или они росли вместе, но расстались после города? Дэниэл выжидал в Демине своего момента до подросткового возраста, и теперь уже Деминь был волосатой опухолью, засевшей в нутре Дэниэла. Или Деминь так и не покинул Рутгерс-стрит; все это время был здесь.

Скрипнула входная дверь дома 27 по Рутгерс, и вышла женщина с букетом продуктовых сумок. Беспокоясь, что его примут за какого-нибудь маньяка, Дэниэл достал телефон и притворился, что кому-то пишет. Он знал, что выйдет не Деминь – он не мог выйти, – и все же его раздавило разочарование.

Под Манхэттенским мостом вокруг сгустились звуки. Продавцы фруктов и овощей говорили на фучжоуском, и он понимал, что они говорят, – слова были не тарабарщиной, а предложениями с формой и смыслом. Слова зарывались в него, находили бывшее жилье и решали остаться. Он повторял их, пока не был уверен, что они – те самые, потом подошел к продавцам.

– Эй, ты, – окликнул взвешивающий овощи мужчина в мешковатой синей куртке, вязаной шапке и джинсах. У него были пятнистые от табака зубы, седая борода и золотая коронка. – Что будешь? – спросил он по-фучжоуски.

– Привет, – сказал Дэниэл.

– Ты откуда?

– Нью-Йорк.

– Китаец?

– Конечно, китаец.

Он нашарил кошелек. Всплыло и проявилось слово, обозначающее «арбуз», и он сосредоточился, пока не вернулось всё остальное предложение.

– Арбуз, пожалуйста. Они же свежие? Хорошие арбузы? – Он вспомнил, как торговаться, сбил цену на двадцать пять центов и почувствовал себя заново рожденным.

– Дашь меньше – и моя семья будет голодать, всё благодаря тебе, – сказал продавец, но за его хмуростью чувствовался смех.

Дэниэл с триумфом взял арбуз. Показал на кучу овощей.

– И это. Полфунта. Брокколи.