Ave commune!

Он как всегда обычен и по-старому неизменен. Всюду ходят патрули Народной Гвардии, вместе с народом выискивая любого, кто посмеет нарушить идейно-духовные столпы Директории Коммун. Соты, улицы, кварталы продолжают целым скопом населения упиваться вседозволенностью и упиваться голосованиями, которым несть числа, за коими люди решают всевозможные вопросы, вплоть до крайней мелочи, лишь бы это было согласовано с народом.

Стягов и плакатов в городе очень мало, да в них нет нужды, ибо они не заменят всей фантасмагории идеологической обработки, которая льётся во время взращивания и обучения партийцев.

Серый и выложенный железобетоном, пластиком и стеклом, Улей являет сосредоточение власти Партии и народа, на самом краю обороны Директории Коммун, на крайнем рубеже страны, которая радеет за сохранение заветов коммунизма, и её иерархи готовы вдавливать в умы людей идеи без милосердия и с особым остервенением.

– Да как ты посмел вообще так поступить! – проревел механический голос громыханием металлического грома. – Ты понимаешь, что поставил под удар не только свой зад, но и меня!?

В большом кабинете, который расположился в здании, смахивающем на вытянутую серую коробку, отлитую из бетона, механической гортанью рокочет, изливая гнев и ругань высокое существо.

Стены в кабинете не пышут серым холодом, они выкрашены в тёмно-алый цвет, покрыты рукописями и отрывками из священных текстов Директории Коммун. По углам расставлены шкафы, забитые книгами, а посреди комнаты стоит большой письменный стол, на котором громоздится большой экран компьютера.

– Товарищ Форос, – пытается оправдываться тот, на кого направлены изречения гнева – высокий черноволосый юноша в сером балахоне с объёмным капюшоном, на исхудавшем лице которого повисло выражение растерянности, в тёмно-синих глазах читается ужас от состояния того существа, к которому его вызвали.

– Заткнись! – проревел Форос, облачённый в богато украшенный рубинами и гранатом багровый стихарь, в его руках сверкает золотой посох, зажатый в шести металлических пальцах. – Ты посмел нарушить установления народа! Ты, тварь такая, не оправдала возложенные на тебя надежды, и запорол всю миссию!

– Но…

– Затки пасть и слушай меня! – продолжает рычать Форос, если бы у него были губы и рот, а не лицо, отлитой из металла, то он непременно бы брюзжал слюной, а так только грохот механизмов, создающих гром, рвутся из его воспроизводителя звука. – Скажи спасибо, что за твои гнилые делишки, тебя не обратили в равенство, как твоего тупого дружка, который смел против нас выступать.

Давиан стоит не растерянный, но испуганный. Его рука нервно подёргивается, внутри всё трясётся от страха, ноги ломятся от нахлынувшей слабости и жуткой тревоги. Он уставил глаза в пол, где растеливается роскошный ковёр, лишь бы не видеть высокое существо, опирающееся на посох.

– Я ведь это делал во благо народа, – лепечет юноша, но тем вызывает лишь большую злобу существа, давно променявшего людскую сущность на безжизненный дух идей, под холодным металлом тела.

– Не сметь оправдываться! Не сметь!

– Я ведь хотел, чтобы её мать выздоровела и ничего более. Это ведь на благо людей…

– Но не тех! Разве ты не понимаешь, что служил не тому народу! Они – отвергли тёплый свет коммунистических истин единожды и не имеют права на помощь и спасение, а ты протянул руку им! Как ты посмел это сотворить или не помнишь, чему тебя учили!? Может тебе в мозг вмонтировать системный блок, чтобы ты ничего не забывал!? И заодно под кожу электродатчик, чтобы, когда посмеешь нарушить партийно-народную волю, тебя било током, пока сердце не остановится!

– Н-о… – елозить отяжелевшим языком Давиан, пытаясь хоть что-то выговорить, но из-за трепета, сумасшедшего биения сердца, не может этого сделать, а озверевший Форос продолжает осыпать парнишку рокотом гнева:

– Ты – безмозглый идиот, позор Директории Коммун. Какая клетка головного мозга тебя заставила так поступить!? Какая фибра сознания сподвигла тебя такое сотворить!? – шипит партийный иерарх:

– Н…

– Не сметь мне перечить!

Юноша понимает, за что ему устроили разнос и знает, почему у него отобрали прежние одеяния и выдали «искупительные мантии». Парень вспоминает, как на основании рапорта главы Соц.Партии, иерархи Великой Коммунистической Партии, к которым и попала жалоба, решили, что Давиану не место в их земле обетования. «Он посмел протянуть руку помощи, к тем, кто отринул наши светлые истины? Так почему же он должен делить наш кров, хлеб и вино, если служит отступникам?» – рассуждали партийные деятели и выслали Давиана с Паулем прочь из города, направив памфлеты негодования и Форосу.

Давиан сам исполнился непониманием – почему его помощь обычным людям, пускай не разделяющим идеологию Директории Коммун вызывала такую реакцию? Это насколько нужно потерять человеческий облик, чтобы ради соблюдения коммунистических истин, не помогать больным людям, не желающим исповедовать «истинные» идеи?