Апокриф

Во-первых, он «оскорбился»(настолько сильно, чтобы дать маме почувствовать серьезность своей «обиды», но не настолько, чтобы просто уйти, хлопнув дверью). Затем он стал давить на все доступные ему рычаги: от довольно грубой, но при этом вполне искренней (такой парадокс возможен) лести, до обращений к родительскому честолюбию. Вкратце, получалось что-то вроде: ты — такая умная, такая прогрессивная, такая все понимающая и такая любящая мама, — и вдруг отказываешь в элементарном доверии взращенному тобою же и в твоих же замечательных принципах чаду, каковое чадо, кстати, за последние годы, ничем не посрамило чести семьи, являя всем образом своей жизни и поведения самые веские доказательства собственной совершенной взрослости и ответственности, что в совокупности дает все основания благословить его (чадо) на несколько большую степень самостоятельности.

Во-вторых, он основательно успокоил терзания госпожи Тиоракис по поводу уязвимости ее сына со стороны охотниц за неопытными молодыми людьми. С некоторой (хорошо отмеренной!) долей смущения, он несколько шире, чем когда-либо ранее, приоткрыл перед матерью дверцу в тайное хранилище его собственных альковных тайн и, оценив ее реакцию, добавил в это блюдо пару щепоток легкого цинизма. Результат оказался вполне положительным. Мать, как бы осуждающе, но, по сути, одобрительно покачав головой из стороны в сторону, ласково толкнула сына ладонью в лоб и произнесла: «Котяра! Вот ты кто! Весь в отца!» Похоже, она поверила, что несвоевременный семейный плен отпрыску не грозит.

Дальше пошло легче. Тиоракис довольно быстро убедил мать, что медицински он весьма просвещен и хорошо знает, как следует избегать разного рода сопутствующих активной мужской жизни болезней, включая нежелательные беременности подружек. Что касается гастрита, — то он скорее заработает сей недуг, будучи вынужден постоянно сбегать из родительской квартиры, которая хотя и свободна почти весь день (как справедливо заметила мама), но вот вечером и ночью семейное гнездо столь же регулярно занято, в то время как он, Тиоракис, именно днем добросовестно учится в университете, а вот на все остальное (тут он позволил себе отчасти смущенную, но не лишенную некоторой глумливости улыбку) у него остаются как раз-таки вечер и ночь. «Не будучи анахоретом, — подытожил Тиоракис, — я хочу иметь место, где бы мог свободно и в удобное для меня время встречаться с моими друзьями. Свободно и для них, и для меня, и для тебя, мама. У меня нет желания причинять тебе лишнее беспокойство. Мне представляется, что для всего этого я уже достаточно взрослый. Не уподобляйся, мамуля, женщинам, которые опекают своих сыновей до старости. Это недостойно ни тебя, ни меня. Что касается денежной стороны вопроса, то ты знаешь — я умудряюсь неплохо подрабатывать и как-нибудь справлюсь. Ну, а не справлюсь — вернусь к тебе под крылышко. Примешь?»

В общем — уговорил.

Стаарз, как водится, оказался абсолютно прав. Оторвавшись от родительского дома, Тиоракис получил гораздо большую свободу действий и избавился от докучливой необходимости всякий раз придумывать для обеспокоенной матери оправдания тому труднообъяснимому со стороны образу жизни, который диктовало ему его же тайное поприще…

* * *

Именно в эту квартиру со всеми необходимыми по игре предосторожностями Тиоракис привез раненного Крюка.

Крюк был образцовым, мужественным больным. Он терпеливо сносил болезненные перевязки, не капризничал и не требовал к себе никакого дополнительного внимания, железно соблюдал все требования конспирации, так, что никто из соседей Тиоракиса не мог заподозрить, что в помещении находится еще кто-то, кроме квартиросъемщика. Тиоракису пришло в голову, что Крюк в целом ведет себя так, как мог бы вести, ну, скажем, заболевший старший брат, которому неудобно, что он свалил на голову младшего заботы о себе, и делает все возможное, чтобы эта обуза не была слишком обременительной и не очень мешала братишке жить. На второй день пребывания у Тиоракиса Крюк даже инъекции антибиотика стал делать себе сам и высказал беспокойство, что необходимость ухода за ним может помешать Тиоракису в учебе. Тиоракис мысленно выпучил глаза от удивления, а вслух довольно холодно заметил, что его уже и мать достала своими причитаниями по этому поводу и что, дескать, не хватало еще только выслушивать нотации в этом смысле от товарищей борьбе. На самом же деле он был до определенной степени тронут подобным отношением к себе человека, которого сам до настоящего времени, скорее всего, ненавидел и числил в ряду главных для себя опасностей. Одновременно Тиоракис начинал понимать, что, по-видимому, не ошибся, выбрав для своей партии неожиданное продолжение, и что та зловредная вражеская пешка, которая раньше чудовищно мешала ему, создавая постоянную угрозу и закрывая путь вперед, теперь может превратиться в союзника и открыть дорогу для прорыва прямо в тыл противника, на последнюю горизонталь доски.

Глава 16. Прорыв