Узнав о происшедшем с Агрестом 13 января 1951 года, Сахаров подошел к нему со словами: «Есть такая русская пословица: «Что имеем, не храним, потерявши — плачем». Он предложил Агресту пожить в его московской квартире, пока ситуация не прояснится, и дал листок с адресом и телефоном родителей.
Это было спасение. В сахаровской квартире в Москве, на Октябрьском Поле, семья Агреста жила несколько месяцев. У него осталось впечатление, что Сахаров делал свое предложение с осторожностью и, быть может, под влиянием Тамма, который громогласно объявлял на работе, что идет помогать Агрестам собираться. Подобная осторожность была бы понятна: Сахаров не был еще академиком и героем труда, за его плечами не было еще супербомбы. Однако взяв в руки записку Сахарова, бережно хранимую Агрестом, и посмотрев на нее глазами 1951 года, понимаешь, что держишь в руках вещественное доказательство того, что Сахаров доверяет человеку, которому партия и правительство доверять перестали. И вовсе не было ясно, не закончится ли дело Агреста показательным разоблачением «агента сионизма».
В совершенно секретном Объекте обитали не только ядерные секреты. Секретной была и причина изгнания Агреста. В ядерном Архипелаге евреев было немало, а о том, что «якобы у него обнаружились какие-то родственники в Израиле», Агрест узнал только из «Воспоминаний» Сахарова. Дело было в другом. В конце 1950 года у Агреста родился сын. Перипетии истории и биографии ученого не поколебали его религиозных чувств и тем более тысячелетних обычаев иудаизма. Один из них требует на восьмой день после рождения мальчика сделать ему обрезание. Этот обряд совершил тесть Агреста, который жил с ними (тут память подвела Сахарова — отец самого Агреста, а также его мать, брат и сестра погибли от рук нацистов осенью 1941 года).
На Объекте «пробного коммунизма» действовал тот же социализм, что и за его колючими границами: здравоохранение было не только бесплатным, но еще и обязательным — во всяком случае, при рождении детей. Участковый врач-педиатр при очередном осмотре малыша не могла не заметить небольшое изменение в его анатомии. Докторша была, как помнит Агрест, очень симпатичной, но обрезание в центре научно-технического прогресса в разгар борьбы с космополитизмом — событие достаточно курьезное, чтобы не поделиться с другими новостью. Из уст в уста — и новость дошла до имеющих самые большие уши. Как они могли отнестись к происшедшему? Ведь это был не просто вопиющий пережиток прошлого, а опасный случай антиобщественного, а лучше сказать — антисоветского поведения. Попросту — вызов существующему порядку. Впрочем, вполне возможно, что стражи порядка на Объекте отнеслись бы столь же строго и к факту православного крещения.
Среди заступавшихся за Агреста сочувствие к его религиозности мог испытывать только Николай Боголюбов — выдающийся математический физик. Сын православного священника, он в семье на всю жизнь усвоил религиозные убеждения12. Агрест узнал об этом случайно. Однажды он по какому-то делу решил зайти к Боголюбову, а подойдя к дому, услышал из-за приоткрытой двери поразившие его звуки — радиопередачу на древнееврейском языке. Не зная, как быть, он все же постучал в дверь. Боголюбов вышел и, заметив недоумение Агреста, просто и весело пояснил, что слушает заграничное радио, и произнес слово «Мицраим», что на древнееврейском языке означает «Египет». Знание родного языка первых христиан Боголюбов мог получить от своего отца-богослова, который писал об истории и философии религии, в том числе и об иудаизме, исламе и даже о марксизме.
С тех пор установилось взаимное доверие двух разноверующих работников науки. И вскоре, на совершенно секретном Объекте, это доверие воплотилось в секретный семинар, где религиозно-философские вопросы обсуждали православный Боголюбов и иудей Агрест, вовсе не склонные к соединению религий. Сахарова на тот семинар не приглашали. Как и большинство физиков его поколения, он был атеистом. Впоследствии этот сын физика, внук адвоката и правнук священника придет к новому — свободному уже и от стандартно-советского атеизма — взгляду на религию, о чем пойдет речь в конце книги. Однако в 1950-е годы, похоже, эта тема его не занимала. Он, как и Тамм, был просто гуманистом. Этого было достаточно, чтобы проявить человеколюбие, даже если считаешь, что требования секретности оправдывают удаление какого-то человека с Объекта.
На протяжении десятилетий имя Льва Ландау символизировало мощь отечественной теоретической физики. Из советских теоретиков он вторым после Тамма удостоился Нобелевской премии по физике. Еще большую славу принес ему педагогический дар, реализованный в мощной школе и в «Курсе теоретической физики», известном теоретикам по всему миру.