Андрей Сахаров

Что думали «вольные» жители Объекта о подневольном труде заключенных? В стране, где принуждение было обычным делом, идея исправительного труда казалась оправданной. Сами вольные много чего не могли. К обычным советским несвободам добавлялся режим секретности: «Ни один человек не мог поехать в отпуск, навестить родных, даже тяжело заболевших или умирающих, или на похороны, или в служебную командировку без разрешения отдела режима. «Городским» такие разрешения давались только в исключительных случаях, практически никогда. Молодым специалистам разрешения не давались в течение первого года работы».

Даже Сахарову — при всем его стратегическом значении — после переселения на Объект в марте 1950 года семь месяцев не разрешали выезжать в Москву, при этом в городке не было ни телефонной, ни почтовой связи. О своей семье он мог узнавать лишь через тех, кому такие поездки разрешались. Первый свой день рождения на Объекте он отметил без своих близких.

Позже, когда его семья обжилась на новом месте, они — по мере его служебной надобности — приезжали на месяц-два в Москву. Тогда дети учились в московской школе, но привыкли не говорить ни одноклассникам, ни учителям, куда они уезжают. Был придуман ответ: «Ездим на дачу, где папа тоже работает». Название «Саров» как и все его «синонимы» (Арзамас-75, Арзамас-16 и просто Объект) категорически запрещалось произносить. Родители объясняли детям, что надо уклоняться даже от вопроса, сколько времени занимает дорога туда³.

Граница Объекта охранялась бдительно, в чем Сахаров убедился на собственном опыте, когда в первые месяцы вместе с несколькими сотрудниками отправился на прогулку в лес, окружавший город. Разговорившись, они не заметили, что подошли к охраняемой границе. Их арестовали, заставили сесть в грузовик на дно кузова, вытянув ноги, и предупредили: «При попытке бегства и если подберете ноги — стреляем без предупреждения». Когда их вывели из грузовика, то поставили лицом к стене, пока выясняли личности.

Похожий случай, произшедший с другой стороны той же границы в 1960-е годы, закончился хуже. Куратору КГБ по ФИАНу однажды сообщили, что технический сотрудник института арестован при попытке проникнуть через ограждение на территорию Объекта — столь далеко от Москвы. При разбирательстве выяснилось, что этот сотрудник — сын священника и сам верующий — решил пойти поклониться праху Серафима Саровского, в традиционное до революции место паломничества. В Ленинской библиотеке он нашел книгу с описанием местонахождения этого святого места и отправился туда. Проверка показала, что он действительно незадолго до своего паломничества брал соответствующую книгу в библиотеке — его имя значилось на карточке выдачи книги. Никакого наказания не последовало, но происшедшее нанесло ему психическую травму, которую он не пережил⁴.

И все же научно-технические обитатели зоны пробного коммунизма не были подавлены тюремностью своей жизни:

«Я думаю, что обстановка Объекта, его «мононаправленность», даже соседство лагеря и режимные «излишества» — в немалой степени психологически способствовали той поглощенности работой, которая <…> была определяющей в жизни многих из нас. Мы видели себя в центре огромного дела, на которое направлены колоссальные средства, и видели, что это достается людям, стране очень дорогой ценой. Это вызывало, как мне кажется, у многих чувство, что жертвы, трудности не должны быть напрасными <…>. При этом в важности, абсолютной жизненной необходимости нашего дела мы не могли сомневаться. И ничего отвлекающего — все где-то далеко, за двумя рядами колючей проволоки, вне нашего мира. Несомненно, что очень высокий (по общим нормам) уровень зарплаты, правительственные награды, другие знаки и привилегии почетного положения тоже были существенным поддерживающим элементом».

А кроме того, у сотрудников Объекта была интересная работа, дававшая большой простор творческой свободе — при ограниченности свободы обычной.

Слойку — в жизнь!

Хотя совещание на Объекте в июне 1949 года приняло план работ по термоядерной бомбе, таммовская группа оставалась в ФИАНе. Ситуацию изменила директива президента США Трумэна, публично объявленная 31 января 1950 года, о продолжении «работы над всеми формами атомного оружия, включая так называемую водородную или супербомбу». Это был ответ на первое советское испытание атомной бомбы в августе 1949 года, ответ на шокирующий конец американской ядерной монополии (всего за несколько недель до испытания американская разведка заверила президента, что наиболее вероятное время первого испытания атомной бомбы в СССР — 1953 год)⁵.

Президент Трумэн не знал тогда, что в СССР испытали копию американской атомной бомбы. Но не знал и того, что гораздо более эффективный собственный советский проект атомной бомбы отложили из перестраховки (неудачи первого испытания Берия мог бояться больше, чем Курчатов).