В те же годы Зельдович привел Сахарова в дом генетика Н. П. Дубинина, где тот ставил свои эксперименты на мухах-дрозофилах, многократно высмеянных в советских газетах. Поэтому, когда Сахарову понадобилось узнать генетическое воздействие радиоуглерода, он был подготовлен и в своей статье процитировал рукопись Дубинина.
Нетрудно представить себе чувства Сахарова, когда он в июне 1964 года на общем собрании Академии наук узнал, что намечено выбрать в академики одного из ближайших соратников Лысенко: «Во мне вновь вспыхнули антилысенковские страсти; я вспомнил то, что я знал о всей трагедии советской генетики и ее мучениках. Я подумал, что ни в коем случае нельзя допускать утверждения Общим собранием кандидатуры Нуждина».
При выборах в академию кандидатуры в разных науках выдвигаются соответствующими отделениями, а общее собрание — академики всех специальностей — тайным голосованием обычно утверждает решения отделений, доверяя мнению коллег-специалистов. Физик Сахаров решил голосовать против, не зная, что накануне биохимик В. А. Энгельгардт и И. Е. Тамм договорились тоже выступить на общем собрании против кандидатуры Нуждина.
В своих «Воспоминаниях» Сахаров пишет, что выступил первым. Архивная стенограмма свидетельствует, что память его подвела — первым выступил Энгельгардт156. Та же стенограмма говорит, что для такой ошибки была уважительная причина. Дело в том, что Энгельгардт избрал очень академический способ агитации — он говорил о том, что не знает за Нуждиным «каких-либо вкладов практического характера», что не нашел ссылок на его работы в монографиях и в ведущих журналах за последние годы.
А Сахаров назвал вещи своими именами. И призвал «всех присутствующих академиков проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы «за», были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются».
Выступление Тамма довершило дело — Нуждина провалили.
Двадцать лет спустя, в горьковской ссылке, оглядывая цепь событий, которая привела его туда, Сахаров отметил поворотное — «роковое» — значение двух очень разных факторов: его многолетней продуманной борьбы за прекращение наземных испытаний и импульсивного трехминутного вмешательства в академическую карьеру биолога, лично ему незнакомого. Проблема испытаний открыла для его размышлений область высшей государственной и международной политики. А короткое выступление в академии открыло его как общественного деятеля, когда он об этом и не помышлял.
Лысенковщина была не просто язвой биологии — это было наследство сталинизма. Поэтому и выступление Сахарова было воспринято как выступление общественное. Впервые о секретном академике узнали за пределами спецфизики. Узнали, что он не только секретный физик.
Объясняя, почему он в 1962 году не ушел немедленно с Объекта, Сахаров назвал заботу о запрете испытаний хотя и главной, но лишь одной из причин. Другая причина — уходить ему, собственно, было некуда. Не в том, конечно, смысле, что для него не нашлось бы места в каком-нибудь из институтов Академии наук. Но чем он там займется? Теоретической физикой? Это был нелегкий вопрос для него — с его честностью и чувством собственного достоинства, с его манерой поведения, «внешне скромной, а на самом деле совсем наоборот».
Сохранилось предание, что после выборов 1953 года у Ландау спросили, как он оценивает новоизбранного физика-теоретика. Ландау переспросил, кого имеют в виду, и, услышав, что Сахарова, ответил: «Ну какой же он теоретик?! Он — физик-изобретатель». Действительно, Сахаров тогда — и еще добрый десяток лет — работал как физик-изобретатель. Да, начинал он как теоретик, но сколько нынешних бизнесменов и политиков начинали с кандидатской диссертации по физ-матнаукам?
Это был болезненный вопрос для Сахарова. В его памяти запечатлелось, как он — после нескольких лет на Объекте — приехал в Москву и, встретив В. Л. Гинзбурга, рассказал ему о какой-то чисто научной идее. Тот усмехнулся и сказал: «Да вы не только бомбочкой, но и физикой хотите заниматься?!» И Сахаров задним числом согласился, что совмещать такие вещи «оказалось очень трудно, в основном невозможно».
Запомнил он и печаль в словах отца, за несколько недель до его смерти в конце 1961 года: «Когда ты учился в университете, ты как-то сказал, что раскрывать тайны природы — это то, что может принести тебе радость. Мы не выбираем себе судьбу. Но мне грустно, что твоя судьба оказалась другой. Мне кажется, ты мог бы быть счастливей».