Андрей Сахаров

Но даже если бы Теллер и Сахаров встретились в 1958 году, различие в понимании проблемы испытаний им, видимо, было бы труднее согласовать, чем в политике. Ведь Сахаров не находил сочувствия к своей моральной позиции и у большинства своих советских коллег, при общеполитическом единомыслии: «Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей». Сахаров упоминает только одно исключение — Виктора Адамского: «К моим мыслям о вреде испытаний [он] относился сочувственно, что было для меня поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне казалось, цинизма».

Другие коллеги считали его проблему надуманной, крайне преувеличенной. Что-то вроде Ивана Карамазова, который не соглашался принять высшую мировую гармонию, если за нее надо платить слезами хотя бы одного ребенка. Однако в отличие от героя Достоевского Сахаровым двигало чувство личной — профессиональной — ответственности, а не общие рассуждения о мировой гармонии. Он чувствовал себя ответственным за тысячи беззащитных жертв, не распределяя вину на многих причастных политиков и физиков и не успокаивая себя «малыми» масштабами жертвоприношения. Приводя в статьях 1958 года свои доводы, он обращался и к своим советским коллегам, у которых не находил понимания.

Почему нельзя видеть в этих «человеческих расходах» плату за технический прогресс, подобную жертвам автомобилизма? К автокатастрофам приводит небрежность конкретных людей, несущих за это уголовную ответственность, а жертвы ядерных испытаний принципиально анонимны, и, значит, их «непредумышленные» убийцы — и он сам в том числе — неподсудны: «Страдания и гибель сотен тысяч жертв, в том числе в нейтральных странах, а также в будущих поколениях» — это преступление, и притом безнаказанное, «поскольку в каждом конкретном случае гибели человека нельзя доказать, что причина лежит в радиации, а также в силу полной беззащитности потомков по отношению к нашим действиям».

Наконец, он приводит совсем уж наглядный — детский — аргумент: «Судья рассматривает обвинения в убийстве независимо от тысяч других смертей и катастроф большого города и при отсутствии смягчающих обстоятельств выносит приговор, какой бы малый процент ни составляла данная трагедия ко всей массе трагедий»¹²⁹.

Ничего у него не получилось — коллеги отказывались смотреть на себя как на обвиняемых в убийстве¹³⁰. Они, правда, помалкивали — такого рода вопросы в СССР публично не обсуждались. Поэтому Сахаров писал фактически лишь о себе, когда провозглашал: «Отдаленный по времени характер последствий радиоуглерода не смягчает моральной ответственности за будущие жертвы. Лишь при крайнем недостатке воображения можно игнорировать те страдания, которые происходят не «на глазах». Совесть современного ученого не может делать отличия между страданиями его современников и страданиями отдаленных потомков»¹³¹.

Голос совести Сахарова соответствовал тогдашним целям советской политики. Публикацию обеих сахаровских статей одобрил лично Хрущев. Популярную статью перевели на несколько языков и использовали в советской пропаганде за рубежом. А по-русски… не стали печатать. Видно, не хотели пугать советский народ — он мог ведь не понять, что речь идет о том, что будет через тысячи лет. Сахаров тогда, похоже, не придал значения этой непубликации — он обращался прежде всего к физикам и политикам, а не к «широким массам». Он предложил послать текст своей статьи американскому сенатору Андерсону, участвовавшему в обсуждении проблемы ядерных испытаний.

Как сахаровский политический дебют был воспринят на Западе? Никак, хотя обе его статьи перевели на английский язык¹³².0 переводе популярной статьи позаботились советские пропагандисты, а научную американцы перевели сами. Специальное Консультативное бюро (Consultants Bureau) занималось систематическим переводом советской научно-технической литературы, включая и журнал «Атомная энергия» — внимание к советской науке резко усилилось после запуска спутника в 1957 году.

И тем не менее ни западные противники испытаний, ни их сторонники не услышали голос из СССР — слишком были заняты друг другом. А ведь те и другие могли использовать советскую статью в своих целях. Сторонники испытаний могли бы укорить своих оппонентов, что те дудят в одну дуду с советской пропагандой. Противникам было что возразить. Во-первых, и американский ученый — Полинг — сделал аналогичные оценки воздействия радиоуглерода (в журнале «Science»¹³³). А во-вторых, могли бы обратить внимание, что о моральной преступности испытаний пишет не пропагандист, а физик, причастный к разработке термоядерного оружия, а возможно, и сам «отец» советской водородной бомбы — к стыду его американских коллег.