Сколько с тех пор было костров — и больших на даче под Москвой, и самых маленьких, в жаровне на веранде в Труро на Кейп Коде, где мама из мелких дровишкек, хвороста, шишек разводила огонь, а я и мои дети собирались вокруг, сидели то молча, то тихо напевая какую-то песенку… Теперь я жду, когда мои дети и внук соберутся у меня, чтобы посидеть с ними у костра, услышать, как мой уже 18-летний внук поет что-то по-английски под гитару…
Ленинградский иней не увидишь нигде, кроме тех краев, и все же — здесь в Бостоне близость моря иногда играет с моей памятью и уводит меня в тот синий вечер, где мама и я идем по Фонтанке, приближаясь к Инженерному замку, под деревьями, покрытыми оренбургским кружевом, мерцающим, нежным, ни с чем не сравнимым… Очень редко мы вспоминали тот вечер вслух, но я всегда знала, что мама его помнит.
Она любила сумерничать. В моем детстве она обычно была еще на работе, когда я возвращалась из школы, но иногда (наверно, когда я училась во вторую смену) она была дома, а свет еще не зажигала. Входя в комнату, я видела, что мама сидит на кушетке, на которой я спала ночью, или на подоконнике и смотрит в окно. Наши окна выходили на Фонтанку между Аничковым и Чернышевым мостами, под ними были деревья, а за деревьями каменная и чугунная ограда Фонтанки и ее вода. Воздух был синий, как будто в нем растворили чернила или синьку, которой мама подсинивала белье в подвальной прачечной. Мы сидели тихо и смотрели, как воздух, казавшийся жидким, как бы втекал в комнату, становился все более густым и темнел. Когда становилось совсем темно, мама вставала и со вздохом сожаления зажигала свет. Волшебство кончалось до следующего раза.
Потом в Москве я не помню, сумерничали ли мы — воздух был другой, что ли? Не знаю. А потом — эмиграция и много лет разлуки, когда было не до сумерек.
Здесь, в Америке, в Бостоне я снова стала заставать маму, сидящей у окна без света.
— Сумерничаешь?
— Да.
— И я с тобой.
И снова, как в детстве, мы сидим молча, и, спустя сколько-то времени, мама со вздохом сожаления зажигает свет.
И вот я пишу о костре, об инее, о синем воздухе сумерек — и она снова со мной.
Одним абзацем
(
…Когда в беседах с вдовой Сахарова, Еленой Боннэр, я первый раз заговорил о религии, она, решительно заявив: «