Диссидентом я не был. До ареста я работал в Физико-техническом институте им. Иоффе в Ленинграде, после освобождения найти работу было очень сложно. После долгого периода безработицы я смог устроиться в другой научной области — в ленинградском Институте геологии Арктики. В лагере я оказался по обвинению в том, что имел «Доктора Живаго» на английском языке. Сел я в 1959, вышел в 1963.
Я начал общаться с Еленой Георгиевной после того, как вышел из лагеря, она стала инициатором нашего знакомства. В разные периоды мы общались с разной интенсивностью — мы жили в разных городах. Я в Ленинграде, Люся — в Москве. Когда оказывались в одном городе, встречались достаточно часто.
В Ленинграде нас познакомили общие знакомые. Это было в квартире на Пушкинской улице. Там жили три женщины[355], которые дружили с Люсей. У них собирались разные «отбросы общества» вроде меня, «отщепенцы». Мы достаточно часто там встречались, разговоры были в том числе о политике. В основном высказывались по поводу актуальных тогда событий, без всяких попыток что-то поменять. Когда Люся приезжала в Ленинград, она всегда там бывала, мы виделись там несколько раз.
Когда мы познакомились, она не была ещё активным диссидентом, потому её интересовал ограниченный круг вопросов о лагере. Она интересовалась лагерным бытом, ну и тем, что меня посадили из-за книги. С ней мы много говорили и о поэзии — в основном поэзии Серебряного века. В оценках политических событий мы с Люсей обычно совпадали. Разногласия у нас были в оценках некоторых общих знакомых, но об этом я говорить не хочу — многие из этих людей ещё живы.
Она была умным, приятным человеком с сильным, волевым характером. Это проявлялось, например, в том, как она вела себя на судах над диссидентами. Я тоже на них пытался ходить, её пускали в залы судов в большем числе случаев, чем меня — так она разговаривала с охраной. Московская квартира Люси — спокойная, уютная московская квартира. Я не находился там в моменты, когда там собиралось много народа. В Москве я у неё много бывал в гостях.
То, что Люся стала активным диссидентом — не удивительно, её биография двигала её к этому. Она из политически продвинутой семьи, мать, Руфь Григорьевна, отсидела много лет в лагере. С Андреем Дмитриевичем я немножко общался ещё до встречи с Люсей — я физик, по этой причине с ним общался, но очень мало. То, что Сахаров стал диссидентом — достаточно неожиданно…
В 1988 году весной у меня была тяжелая полостная операция на фоне воспаления легких. Операция прошла, а вот воспаление легких вылечить никак не удавалось, оно перешло в затяжную форму. Лечащий хирург сказал, что надо достать кевзол (сильный антибиотик), только он поможет. В Москве в аптеках тогда ничего нельзя было достать, но мои родители, жившие в Кельне (после лишения гражданства в 1980 г., они в 1981 г. стали гражданами ФРГ) сразу купили лекарство и искали, кто бы смог привезти его в Москву. Получалось, что привезут лекарство недели через три, а оно нужно было срочно. И тогда мой отчим, Лев Копелев позвонил Елене Георгиевне Боннэр, которая страдала рожистым воспалением, и лечила его как раз кевзолом, у нее всегда был запас этого лекарства. Лев знал об этом, так как и сам страдал от того же заболевания, которое получил во время заключения в лагере в 1946 году, и они как-то обсуждали вопросы лечения.
Елена Георгиевна сразу согласилась передать мне в больницу лекарство, а ей Лев обещал отдать то, что привезут вскоре в Москву. После серии уколов у меня упала температура, уменьшился кашель, и я смогла выйти из больницы, долечиваться дома. Пролежала я тогда в больнице полтора месяца, и очень рада была вернуться, наконец, домой.
Еще стоит добавить, что заболевание это (рожа) очень опасно, налетает внезапно, нога сразу распухает и человек с трудом может уже передвигаться даже по дому. Лечение надо начинать сразу же, вот потому и надо всегда иметь при себе неприкосновенный запас с лекарством.
Вот и вся история.
(