Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

В лагере он познакомился и сблизился со священником из Литвы, ставшим его ближайшим другом и наставником. Феликс в лагере принял христианство. После этого его мать, принципиальная коммунистка, заявила, что не желает иметь с ним ничего общего и перестала ему писать и слать посылки. Моя мама посылала посылки Феликсу и возмущалась принципиальностью Насти Красавиной. «А я — беспринципная», — говорила она. Для неё не важны были убеждения зеков, и даже уголовные они или политические.

* * *

В воспоминаниях моей тети Наташи[349] есть неточности. Она считает, что мама уехала в Москву, потому что там была Таганка. Когда мы переезжали в Москву, Таганки ещё не было. Мой брат, Алеша, был тяжелейшим образом болен с четырех лет ревмокардитом. Все врачи в один голос говорили, что в Ленинграде слишком гнилой климат, и что Алеша заработает себе порок сердца, если не умрет. Поэтому мы поехали в Москву.

Книжка Севы Багрицкого.

Таганка появилась гораздо позже. Если мама не переехала из-за Лидии Густавовны и книжки о Севе, то уж из-за Таганки она бы точно не стала переезжать. Мама не была театралкой в прямом смысле этого слова. После спектакля «Павшие и живые» она познакомилась с Любимовым, он бывал у нас, хотя и не часто. И разные молодые актеры у нас тоже стали бывать — и женщины, и мужчины. Маше Полицеймако, дочери знаменитого ленинградского артиста Михаила Полицеймако, мама помогла найти жилье, снять комнату в квартире под нами.

Всё это было на излете нашей семьи, вскоре после чего папа уехал в Ленинград — потому, наверное, Наташа так и запомнила. Наташа говорит, что в квартире был развал, но я такого не могу себе представить. У мамы всегда был порядок и чистота: в коммунальной ли квартире, в бабушкиной ли, ставшей нашим домом.

* * *

Я в Москве пошла в новую школу, Алеша ещё много лет болел, мама ходила за ним по больницам. Она написала интересный очерк, в котором сократили много острых моментов, но всё-таки опубликовали в газете «Медицинский работник». Очерк назывался «Пропустите маму». Он был написан после длительной госпитализации Алеши в 60-е годы в Москве в Русаковской больнице — знаменитой детской больнице. С детьми-пациентами кардиологического блока обращение уже тогда было чудовищным.

Детей, которым нельзя вставать, нянечки шпыняли, что они из-под них выносить не будут: «Ничего, не сдохнешь, дойдешь до уборной». Если родители не были допущены во время карантина в палаты, дети оставались голодными — передачи разграбляли совершенно бессовестным образом.

Когда карантин в больнице был закончен — возможно, начальство всколыхнулось — мама спрашивала Алешу: «Ты курочку ел? А икру?» «Какую икру?» — удивился он. Тогда Алеше было восемь лет. Когда его привезли домой, он был ещё на полупостельном режиме. Мы поужинали, и он так застенчиво спрашивает: «Мамочка, а можно мне ещё булочки с кефиром?» Он был голоден! Сестры беспардонно обкрадывали тяжелобольных детей; было ощущение, что больница назначала карантин, чтобы помочь медпресоналу грабить — при карантине были бОльшие передачи, чем если бы каждый день приходила мама покормить своего ребенка. Думаю, подобная практика была повсеместной в СССР в то время. Русаковская больница — старая, очень известная больница в Сокольниках. В ней потом лежал мой Мотя, когда он чуть не умер от того, что был, по-видимому, отравлен.

Мамина статья наделала много шума, была масса писем в редакцию. В 60-е годы мама сотрудничала с литературной консультацией Союза писателей СССР. У неё там был «покровитель» — Игорь НН, фамилию которого я забыла, очень талантливый человек. Например, он мог в точности воспроизвести подпись любого известного человека практически на любом языке. Я помню его автографы Ленина, Сталина, Горького, Маяковского.

Литературная консультация для мамы была способом подработки. Ей давали рукописи начинающих писателей. Советская система, как я понимаю, была такая: если хочешь опубликоваться, предварительно нужно послать рукопись в консультацию. И там тебе помогали советом. Кому-то могли сказать: «Перестаньте писать». Было видно, что за этими текстами стоит огромный человеческий материал, часто трагический. Нужно было уметь так написать авторам, чтобы не ранить их, подбодрить. Кому-то подсказать другой путь — если не писательский, то журналистский.

Были и очень смешные, совершенно бредовые описания каких-то нелепых ситуаций. Не научная фантастика — а рассказы о борцах за независимость неведомых стран, совершавших невероятные подвиги. Мы часто хохмили об этом. Я запомнила один перл из такого произведения, мы часто употребляли его в разговорах: «Она свободно говорила на многих языках европейских наций». Такой графоманией занимались дамы, писавшие что-то махрово романтическое на манер Войнич, Джованьоли. Персонажи этих произведений обладали невероятными способностями, а их любовные приключения, на советский лад, были очень целомудренны…

* * *