Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Мама не была знакома с Бродским, Даниэлем или Синявским. Только значительно позже она познакомилась с Ларисой Богораз, когда та уже практически перестала быть женой Даниэля. Насколько я понимаю, пока он сидел, она не подавала на развод. Процессы над Бродским, Синявским и Даниэлем, по моему ощущению, вписывались в представление о советской власти — что другого от неё ждать и не приходилось. Пражская весна для советской интеллигенции дала новый заряд надежды, и её разгром уже был однозначным окончанием надежд на перемены.

Правозащитное движение зародилось на нравственной основе, а не как политическое движение. У большинства тех, кого я знаю как диссидентов и правозащитников тех времен, главным мотивом была невозможность жить во лжи. А у мамы ещё дополнительный момент был — не только у неё, у многих — что важно спасать людей. В правозащитное движение она пришла через «Хронику текущих событий», вскоре после событий в Чехословакии.

Когда началась Перестройка, в политике она себя не видела, хотя к ней много раз подступались с этой идеей. Она хотела быть в состоянии формулировать свою позицию, не завися ни от кого. Она всегда желала максимальной независимости. Так и в личной жизни она больше всего ценила свободу. И моему отцу, и Андрею Дмитриевичу стоило немалых усилий уговорить её пожениться.

* * *

Почти через семь лет после того, как бабушку выпустили к нам в гости из Союза (и через десять лет после нашего отъезда из Союза), я привезла ее в Москву. Бабушка прожила у нас в США с весны 1980 до лета 1987 года. Пока мама была в ссылке, бабушка не могла оставаться одна в Москве.

Разрешение для бабушки приехать к нам в гости [в 1980 году] было принято одновременно с решением отправить в ссылку Андрея Дмитриевича. Она за год до того или больше подала в ОВИР документы, ей не отвечали, а потом внезапно дали визу. Разрешение о поездке было датировано тем же днем, что и указ о лишении наград Андрея Дмитриевича. Указа о его ссылке не было, это была бессудная ссылка.

У меня нет сомнений, что советскую власть бабушка считала преступной очень давно, но никогда не говорила об этом. Я не помню её слов с осуждением советской власти. Она читала много самиздата — в те годы самиздат у нас в доме не переводился. У нас было много воспоминаний о ГУЛАГе. Помню, с литературной точки зрения обсуждались воспоминания Евгении Гинзбург. Бабушка могла сказать о каком-нибудь эпизоде: «Ну, тут она приврала». Потом ешё были воспоминания Олицкой. Бабушка читала, обсуждала со своими подругами, которые знали Олицкую[351].

Когда она прочла воспоминания о Кенгирском восстании, поднятом в 1954 году, уже после войны в одном из лагерей — как она была потрясена! Среди погибших было много имен, ей близко знакомых. Только сейчас я начала понимать, из бабушкиных и маминых рассказов, из записок, которые бабушка вела в конце жизни, уже в Москве, как ей было тяжело…

К ней часто приходил сын Пятницкого — мой дед, Геворк Алиханов, проходил по делу Пятницкого, потому что Пятницкий вызвал его работать в Москву из Ленинграда. Незадолго до бабушкиного возвращения в Москву в 1987 году был опубликован дневник жены Пятницкого. Игорь, старший сын Пятницкого, был арестован после отца и до ареста матери. Недавно я узнала о непонятной таинственной истории, из маминого интервью: что публикация дневника была результатом его передачи следователем младшему сыну Пятницкого, которого допустили к делу. Брат отдал дневник Игорю, и тот опубликовал его на Западе.

Бабушка читала эти дневники, они, конечно, были тяжелым чтением, Игорь, приходя к ней довольно часто, тоже говорил с ней о судьбе отца и мачехи. По слову мамы, он был болен этим, а она боялась за бабушку и пыталась оградить ее от этих разговоров…

До сих пор без слез не могу читать записи бабушки в маленьком дневнике, который она вела после возвращения домой:

«Я вот уже который день не могу оторваться от мысленных рассказов самой себе. После меня останется так много погибших жизней… Не защитила я их хотя бы словом, хотя бы памятью… Молчу, молчу и терзаюсь тем, как получилось сейчас и тем, что давно было. <…> Залезла в свое одиночество, как в черную дыру. Спустилась в прошлое и совсем погибаю. Столкнул меня чистый, много переживший Игорь Пятницкий — рассказами о следователе, который вел дела коминтерновцев… Есть запись, что он убил на допросе товарища А. Уверена, что Геворка… Моя дочь находит, что общение с людьми (Игорь Пятницкий) мне вредно. До чего же она глупый врач. Разве после моей-то жизни можно услышать или узнать от кого-либо и что-либо более страшное… Я остаюсь, как в одиночке.»