Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Ехать в Горький мама решила, по-видимому, 28 февраля или 1 марта, билет был куплен на 6 или 7 марта. А 5 марта «хозяин сдох». Мама в этот день на коммунальной кухне варила мне кашу. В этот момент на кухню входит одна женщина, жившая в этой квартире, жена папиного одноклассника и друга школьных ещё лет, Вали Маркевича. Я хорошо помню его. Они вместе с папой прошли войну — может быть не всю, но во многом — и после войны дружили много лет. Они были неустроены жильем, и мама пустила их жить в маленькую каморку, сохранившуюся за ней с до-войны.

Валину жену тоже звали Валентина. Она была абсолютно истерическая советская женщина, освобожденный партийный работник. Она входит на кухню в совершенной истерике, вся зареванная и распухшая от слез. Она кидается на мать и говорит ей: «Как ты можешь варить кашу в такой день! Ты не знаешь, что ли, что Сталин умер?» Мама ей хладнокровно отвечает: «Да пошли бы вы с вашим Сталиным!» Через день или два после этого мы уезжаем в Горький.

Во всех госучреждениях была полная паника. Органы милиции и КГБ страшно боялись, что будет новая волна репрессий, с них будут спрашивать, что они где-то что-то не доглядели. В Горьком всех, кто был на учете, кто был в ссылке, немедленно вызвали на перерегистрацию. Бабушка взяла меня за руку и пошла на эту перерегистрацию.

Её спросили: «Это кто?» Она ответила, что внучка. На что милицейский чин сказал ей: «Знаем мы этих ваших внучек». Это результат того, что многие женщины, чтобы раньше попасть под амнистию, беременели в лагерях. Таких случаев было много, милиционер не поверил бабушке и записал меня к ней в документы — в удостоверение ссыльной — как дочь. Когда бабушке выдавали документы после реабилитации, я и в паспорт к ней попала как дочь.

(Некоторые наши друзья настаивают на другой версии: будто бабушка заявила в милиции, что я — ее дочка. Потому что беременным и матерям малолетних давали не лагерь, а ссылку или ставили под надзор. Логически это более осмысленно, хотя бабушке было тогда 53 года, и не так просто было утверждать, что она — мать 3-хлетней девочки…)

«Дело врачей» закончилось в считанные дни после смерти Сталина. Все, кто ещё не умер, не был забит на допросах, были освобождены и возвратились домой. И профессор Закусов в том числе. Маме, по-видимому, дали знать, что она может возвращаться.

На этой перерегистрации, с перепугу, что в Горьком слишком много ссыльных, бабушке выдали предписание уехать на 100 километров от города. Бабушка сказала маме: «Если ты мне Таньку не оставишь, я там повешусь». Мама оставила меня бабушке и уехала в Ленинград. Это были такие странные времена: маму обещали восстановить в вузе, а бабушку отправляли ещё на 100 километров, в страшную глушь.

Я эту ссылку помню очень хорошо. В деревне под названием Ройка никогда не видели еврея, вся деревня повалила смотреть на еврейку. Когда бабушка туда прибыла, в деревне была паника. Может быть, мы прибыли с конвоем и, кроме того, там стал регулярно появляться милиционер. Вся деревня гнала самогон, и милиционер — это было последнее, что им было нужно. Это я знаю по бабушкиным рассказам, сама не помню, хотя многое другое помню очень точно.

Нас пустила жить в домик какая-то вдова, довольно дряхлая старуха. Мы прибыли туда в марте. По-видимому, ещё было холодно, когда мы приехали. В горнице, где мы жили, к стенке примерзали волосы. Меня, как ребенка, хозяйка брала к себе на печь. Я помню, как играла на этой печи, и там сушилось какое-то зерно, похожее на гречу. У меня были ведерко и совок, я играла, пересыпая это зерно.

В холодные ночи хозяйка и бабушку брала в свою часть избы. Изба была очень дряхлая, хозяйка очень бедная — как и вся деревня. Помню лето, осень и зиму, которые мы там прожили. Я считалась ребенком хилым, и была куплена коза, потому что козье молоко считалось очень питательным.

Коза эта меня чуть не погубила. Бабушка пошла по воду, а я играла на крыльце. Коза паслась рядом с крыльцом. Она подошла ко мне, а у меня в три года была маленькая косица. Коза взяла эту косицу в пасть и стала жевать. Оказывается, они любят жевать что-то волосяное. Жевала она с такой силой, что стала сдирать с меня скальп. Это было очень больно, я кричала благим матом, но коза не останавливалась. Бабушка, побросав ведра, прибежала и с огромным трудом выдрала у козы мои волосы. Это всё по рассказам бабушки. Когда у ребенка шок, он выбрасывает это из памяти.

Ещё был эпизод с жестяной, заводной, на керосиновом моторчике лодочкой с гребцом. В неё наливали керосин, гребец греб веслами, и лодочка плыла. Её прислала мне мама из Ленинграда. Её запустили в маленьком пруду, где плавали утки. Вся деревня сбежалась смотреть на эту лодку. В рабочий день, в страду все исчезли с работы. Бригадир примчался взмыленный, с плеткой. Это я помню. Он подбежал к толпе, стоящей у пруда, с матюками — их я тогда не понимала, поняла позже. Он увидел лодочку и остолбенел.