Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Когда по мере развития ситуации стало совсем очевидно, что всё движется не туда — наши отношения просто стали хорошими, и до самых её последних дней она оказывала мне честь своей поддержкой, вниманием, глубоким пониманием того, что я делаю. Я это очень ценил. Её поддержка была особенной: она была человеком, для которого не существовало давления общественного мнения, тусовки, если можно так выразиться.

Весь 1995 год шла война в Чечне, а в следующем году были президентские выборы. Елена Георгиевна, Сергей Адамович Ковалев (тогда ещё участник «Демократического выбора России»), ещё несколько людей из «Демвыбора» поддержали меня против Ельцина. Все они не поддерживали войну, а я был кандидатом против войны. Я сам никого не просил о поддержке в этой кампании.

Многие говорили: «Мы против войны, но, по практическим соображениям…» Елена Георгиевна так никогда не действовала. Вся эта, как бы я её назвал, московская компания в 1996 году на 80 % всё-таки поддерживала Бориса Николаевича, только некоторые люди поддерживали меня. Например, когда Сергей Ковалев вышел из президентского совета в знак протеста, помощники Ельцина говорили: «Крысы бегут с корабля». Но моя возможность апеллировать к поддержке этих людей имела огромное значение.

Мне была очень дорога их поддержка. Я всегда старался в наших отношениях с Еленой Георгиевной не быть навязчивым, не приставать, вести себя с чувством меры.

Далее она поддерживала «Яблоко» на каждых выборах. Была рада, что Сергей Адамович к нам перешел. Поддержка Елены Георгиевны сама по себе являлась исключительной ценностью. В 2000-е годы к вопросу об электорате это уже не имело никакого отношения. Если бы все они стали на мою сторону в 1995 году, тогда бы это имело решающее значение, могло бы поменять ситуацию. Для нас её поддержка в 2000-х имела символическое, историческое, человеческое значение, но уже не электоральное. Но чтобы укрепиться в своей позиции — огромное. Дело ведь не только в электорате, но и в том, насколько правильными вещами ты занимаешься.

Я мог всегда позвонить ей, мы всегда могли обратиться к ней, чтобы уточнить позицию партии по каким-то вопросам. Нельзя сказать, что всё время мы её дергали, но по крупным вопросам нам было важно знать её мнение: «Елена Георгиевна, мы делаем заявление по… захвату заложников в Первомайске. Вы поддержите нас?»

Позже я читал лекции в Гарварде, она тогда жила в Бостоне. Я бывал у неё в гостях каждый раз, когда приезжал читать лекции. Я приезжал к ней домой, и мы сидели целый вечер. Иногда там была Таня. В Бостоне мы разговаривали с ней более, чем где-либо. Но тогда уже был Путин, всё было понятно, тогда мы были полными единомышленниками.

Елена Георгиевна интересовалась ситуацией в России, настроения у неё были очень пессимистические — гораздо более, чем у меня. У неё не было разочарования от диссидентской деятельности — она считала эту борьбу правильной. У неё было разочарование от того, что Запад, что Джордж Буш, Европа вели себя совсем не так, как она предполагала. И, конечно, разочарование от того, что в России получилось то, что получилось. Она много рассказывала об Андрее Дмитриевиче…

Татьяна Янкелевич

Дочь Елены Георгиевны Боннэр.

Не знаю, смогу ли я когда-нибудь написать осмысленные или хотя бы сколько-нибудь связные и не поверхностные воспоминания о маме. Сейчас мне это представляется почти что невероятным и потому, что я не обладаю даром слова, и потому, что концептуально мне трудно отделить важное от незначительного. Этой способностью — схватить суть и облечь ее в емкую и сжатую форму — мама обладала в высокой степени. Я не унаследовала от нее этого качества, этой способности…

Поэтому мои записки отрывочны, обрывочны, и не всегда хронологически увязаны между собой. Многое я знаю по маминым же рассказам, всегда очень сдержанным и как бы не о ней самой, а о том, что происходило вокруг — во времени и в мире. Но есть в них и многое, что я помню сама — и из раннего детства, и позже.