Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Сергей Ходорович, в 1977–1983 распорядитель Фонда помощи семьям политзаключенных Солженицына.

Не исключаю, что КГБ была в чем-то и выгодна наша работа. Мы же высвечивали темы, которые беспокоили КГБ, и не исключено, что им нужна была утечка. Так, например, у меня были очень короткие пути к источникам по убийству Зои Федоровой[330], по делу Галины Брежневой[331] и пр. Это были, на самом деле, весьма широкие и разветвленные истории, с которыми КГБ не знало, что делать, так как были сложности в расследованиях подобных дел — нельзя им было соваться в дела крупных партийцев. Возможно, убийство или самоубийство Цвигуна[332] с этим было связано. Тогда КГБ уже понимал, что идет закат империи, обострялось противостояние партии и КГБ. Это моя личная гипотеза, что они не сразу нас взяли, так как были заинтересованы в некоторых утечках.

Но нас больше интересовали политические репрессии. Мы вели список политзаключенных, насчитывавший более тысячи учетных записей зеков и преследуемых. При этом мы понимали, что реальная картина репрессий много больше. Были же не только аресты, но и внесудебные, психиатрические репрессии.

Сборник «В» печатался у разных и сменяемых машинисток — эта большая техническая часть работы была на мне, включая покупку и ремонт машинок, хранение архивов и пр.

Но иногда приходилось печатать и в квартире Елены Георгиевны.

Шум машинки слышен, но в квартире всё время кто-то был, поэтому негласный обыск был вряд ли возможен. Наши приходы к Елене Георгиевне могли выглядеть как обычные московские чаепития, а кто и что печатал — мало ли.

Тогда я инженерил на ЭВМ, работал сутки через трое, имел свободное время.

Шлепаю и шлепаю на машинке «Москва», десять экземпляров на папиросной бумаге через один интервал. Машинка на секретере с откидывающимся столом, на нем печатаю уже десять часов подряд и вдруг… отключился. Открыл глаза, чувствую, что-то течет по лбу. Посмотрел — кровь. Что за дела? Переутомился? Посмотрел на машинку — кожух разбит пополам. Глянул на пол — лежит какая-то большая ваза, тоже расколотая пополам. Оказывается, чертова ваза сползла сверху секретера, пока я колотил по пишущей машинке.

На шум входит Елена Георгиевна:

— Ах, моя ваза! Чешское стекло!

— Ах, моя голова!

Она бросается ко мне, начинает меня латать. Пытаюсь поднять вазу, бормочу:

— Могу её склеить, я знаю способ…

Что я потом и сделал.

Ваза та стоит там до сих пор, я обхожу секретер подальше, а Таня, дочь Елены Георгиевны, недавно сказала:

— Теперь я знаю, кто разбил нашу фамильную вазу.

…

Помню еще случай.

Вернулась Е. Г. из Горького, печальная сидит на кухне, курит. Спрашиваю, что случилось?

— Да зашла в магазин за картошкой, показала удостоверение инвалида войны. А из очереди:

— Ага, жиды, отсиживались в Ташкенте…

Мне поплохело:

— Елена Георгиевна, чего меня не послали? Я же тут! Меня ж еще Петр Григорьич и Зина Михайловна Григоренко в магазин гоняли, всегда был на подхвате. Елена Георгиевна отмахнулась.

…

Впервые к Андрею Дмитриевичу я пришел в 70-е годы, мне нужно было что-то ему передать. Потом я привел к ним на квартиру Юрия Белова, только что освободившегося политзаключенного, чтобы он от лица всех политзеков выразил благодарность Андрею Дмитриевичу за поддержку. Это был первый визит, когда я задержался там надолго и сразу подружился с мамой Елены Георгиевны. Она лежала на кухне и курила беломорины одну за одной. От Руфь Григорьевны исходила мудрость, которая мне была нужна. От меня, видимо, энергия.

Алексей Смирнов и П. Г. Григоренко с маленьким сыном Алексея.

Во время перестройки, в 1987 году, у Руфь Григорьевны была в квартире на Чкалова отдельная комната при входе. Когда я вышел на свободу и приходил к ним, то всегда заходил к ней первой. Елена Георгиевна принимала поток гостей, поздравителей, а Руфь Григорьевна лежала в своей комнате на подушках.

— Что там на улице, Алексей? — спрашивала меня.

Я рассказывал: митинги, демонстрации, все интересно, но малопонятно…

Она улыбалась, а потом тихо просила дать сигарету.

— Руфь Григорьевна, вам ни в коем случае нельзя курить!

— А ты сам закури, а я подышу.

Окуривать её не решался, зажигал сигарету, давал ей затянуться и тут же прятал.

Заглядывала Елена Георгиевна, крутила носом и говорила:

— Так! Здесь кто-то курил?

— Никто не курил, что вы, Е.Г…

— Алексей, выходи, маме нельзя нервничать и разговаривать.

Когда Руфь Григорьевна умерла, Елена Георгиевна сказала:

— Зря я тебя от нее гоняла.

Думаю, всё хорошее, что есть у Елены Георгиевны — от матери.

Но это были уже новые времена.

…

А в то старое недоброе время, Елена Георгиевна рассказывала много историй.

Например, про работу в отделении патологических родов.

К вечеру ужасно устала, да и один ребеночек умер. Медсестра положила его на подоконник и куда-то ушла. Елена Георгиевна слышит — кто-то мяукает. Подошла, а ребеночек-то ожил! Она сразу же позвала медсестер его откачивать.