Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Значительно большее представление о характере пропавшего дневника дают «Выдержки…» из него, приложенные к следственному делу о контрреволюционной организации антропософов и сыгравшие в этом деле весьма существенную роль. Об этом следует сказать особо.

8. «ВЫДЕРЖКИ…» ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА. 1931

Изъятие сотрудниками ОГПУ в 1931 году сундука с рукописями не только серьезно огорчило, но и не на шутку испугало Белого. В письмах с просьбами вернуть архив он по понятным соображениям акцентировал в первую очередь то, что не может без него работать («Без этого материала, я, как писатель, выведен из строя, ибо в нем — компендиум 10 лет <…> труда»[1574]). Но очевидно, что Белого больше всего волновала именно пропажа личного дневника: откровенные записи могли скомпрометировать и его самого, и Клавдию Николаевну, и все его окружение. Не будет преувеличением сказать, что Бугаев-человек остался на свободе, тогда как писатель Андрей Белый оказался целиком и полностью в руках ОГПУ.

Стараясь минимизировать катастрофические последствия случившегося, Белый пытался объяснить, на какие материалы, вместе с дневником унесенные из квартиры П. Н. Васильева следователям ОГПУ, стоит в первую очередь обратить внимание (дело вел СПО — Секретно-политический отдел полномочного представительства ОГПУ по Москве и области). Возможно, Белый искренне полагал, что использование некоторых его рукописей действительно принесет пользу арестованным, и потому настаивал на их приобщении к материалам следствия[1575]. Больше всего Белый уповал на очерк «Почему я стал символистом…», так как описанный там конфликт с немецкими антропософами мог, по его мнению, нейтрализовать обвинения в преступной зависимости русских антропософов от Запада:

Считаю нужным ознакомить следствие, ведущее дела моих арестованных друзей <…> с отобранной у меня личной рукописью <…> «Почему я стал символистом» — итог опыта жизни в западном обществе и разочарования в нем <…>. Прошу <…> ознакомившись с рукописью «Почему я стал Символистом» (антропософии посвящена 2-ая часть), решить, совместим ли тон рукописи, разделяемой К. Н. Васильевой и некоторыми моими друзьями, с «опасной» политикой и вытекающими из нее следствиями, — единственным поводом, по-моему, к аресту моих друзей[1576].

Примечательно, что из всего содержимого сундука Белый настойчиво подчеркивал значимость для следствия только этой работы:

<…> в числе рукописей <…> есть одна, которая должна заинтересовать цензора и которая озаглавлена «Почему я стал символистом» <…>; если бы прочли в числе 10-ков рукописей одну эту — «цензуре» бы стало ясно, что бессмысленно видеть «нос» там, где нарисованы «уши»; ведь все неприятности — сущее недоразумение! Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую голову, — отложат на последний срок: ведь месяцы — не шутка![1577]

Не исключено, что таким образом Белый хотел, как птица от гнезда, отвести внимание следователей от других, не столь благонадежных, на его взгляд, материалов, и прежде всего от совсем не благонадежного дневника.

Мне хотелось бы лично видеться с цензорами; и им объяснить, где в моем множестве бумаг, дневников и лит<ературных> материалов ответы на их занимающие вопросы; или: мне хотелось бы кому-нибудь из видных партийцев лично передать это и многое другое; или: чтобы кто-нибудь из друзей это передал <…>[1578], —

делился он своими надеждами с Мейерхольдом.