Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Прочтя в «Новом мире» «всю эту уже напечатанную поэму», Иванов-Разумник «мнения о ней не изменил» (Белый — Иванов-Разумник. С. 707)[1423]. Более того, он, как рассказала К. Н. Бугаева в 1944 году Д. Е. Максимову, «прислал Б<орису> Н<иколаевич>у оч<ень> ехидную открытку с насмешками по поводу разбора Б<орисо>м Н<иколаевич>ем поэмы Санникова»[1424]. Письмо Иванова-Разумника не сохранилось, но, судя по ответным посланиям Бугаевых, оно было посвящено бытовым и семейным проблемам (возвращение дочери, откладывающийся переезд на новую квартиру[1425]). «Ехидство» содержалось в «лаконичной» приписке, видимо, практически дословно воспроизведенной в комментариях Иванова-Разумника к своей переписке с Белым: «<…> написал в P. S. письма к АБ: „Поэму Санникова прочел… Но — ничего! ничего! молчание!..“»[1426]

Легко узнаваемый, варьирующийся рефрен из «Записок сумасшедшего» («Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!») Белый анализировал в «Мастерстве Гоголя»:

<…> повторная фраза «ЗС»: «Ничего… Ничего… Молчание!» <…> оттеняет по-новому содержание, ей предшествующее: звучит иронически, трагически, юмористически; переменяется ее тональность, знаки препинания в ней, но не слова; мелодии ее: разгон, разгон; и — претык[1427].

Смысл приведенной Ивановым-Разумником цитаты был воспринят Белым с учетом идеологической подоплеки детскосельских споров и привел писателя в ярость. В дневнике Белого за 1932 год (запись за 2 сентября) «домысливается» то, что хотел сказать Иванов-Разумник о поэме Санникова, но что предпочел выразить не прямо, а лишь намеком:

«Ай, ай — молчание!» «Ай, ай» — очередное жало; острота его в «политике»: я де расхваливаю «производственную» поэму; этот человек понимает, что я пишу искренне, но злится, что я не стою в его позе «оскорбленного, никчемного величия»; но «ослиного» величия я не желаю иметь[1428].

О бурной реакции Белого К. Н. Бугаева впоследствии рассказывала Д. Е. Максимову: «Взбешенный Б. Н. написал огромнейшее (2 печ. л.) ответное ругательное письмо Разумнику, но посылать его отсоветовали. Ответил кратко»[1429]. Однако и краткого ответа оказалось достаточно для того, чтобы многолетняя эпистолярная связь писателя и критика прервалась: письмом от 4 сентября 1932 года, содержащим этот ответ, завершается том переписки Белого и Иванова-Разумника.

Письмо было выдержано в обычном доброжелательном тоне («Дорогой друг», «Остаюсь сердечно любящий Вас»), и рассказывалось в нем исключительно о радостях отдыха в Лебедяни, где Белый и К. Н. Бугаева проводили лето. Поэма «В гостях у египтян» не упоминалась вовсе. Не затрагивалась и тема политических или художественных разногласий. Однако взрывоопасный смысл письма заключался в постскриптуме, содержащем иронически поданные цитаты из Н. К. Михайловского и завершающемся той же фразой из «Записок сумасшедшего», которую ранее использовал Иванов-Разумник при оценке поэмы Санникова:

На днях внимательно читал Михайловского «Литер<атурные> воспоминания и совр<еменная> смута»[1430].

И — прочел: о Волынском: «В похвалах подобных господ не то, что бесчестие (?!?)… для себя, — потому что чем же я виноват? — а все-таки неприятность» (стр. 415); о Страхове: «Он до такой степени лишен критического чутья (!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?), что» и т. д.; о Чехове: «Раз уже г. Чехов попал в историю литературы, должны в нее попасть и» — хвалители Чехова (ракурс мой), «не из тучи эти громы» (хвалений); «не великие критики… но при всей малости»… «они характернее г. Чехова» (?!?!? и т. д.). Карраул, — грабят!

«Ничего! Ничего! Молчание!» (Белый — Иванов-Разумник. С. 706).