Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Проповедь Иванова-Разумника пришлась на самое неподходящее для Белого время[1405]. В мае 1931‐го по делу о контрреволюционной организации антропософов было арестовано почти все его окружение, изъят сотрудниками ОГПУ его личный архив, а в июне из Детского Села увезли в Москву и заключили в тюрьму Клавдию Николаевну Васильеву[1406] (с 1931-го — Бугаеву; их брак был зарегистрирован 18 июля 1931 года). В результате неимоверных усилий Белому удалось добиться сначала ее освобождения, а потом — разрешения покинуть Москву и вернуться в Детское Село (это произошло в сентябре 1931-го). В Детском Селе супруги Бугаевы не просто жили, но еще и прятались: Белый прежде всего хотел оградить от «подозрительных» контактов с московскими антропософами жену: «K<лавдию> Н<иколаевну> надо изолировать от Москвы, где ей сейчас быть просто рискованно (посещения!!)»[1407]. Опасался он и за себя, так как понимал, что в деле о контрреволюционной организации антропософов проходит как главный идеолог преступной группы[1408]).

Вряд ли при таких обстоятельствах Белый мог согласиться с требованием Иванова-Разумника внутренне противостоять режиму. Неизвестно, что конкретно тогда испуганный писатель ответил на призыв к «духовному максимализму», но, как кажется, он продумывал в Детском Селе прямо противоположную литературно-политическую стратегию: доказать, что он не враг, даже не попутчик, а горячий сторонник советской власти, и таким образом обеспечить семье безопасное и по возможности благополучное существование.

Именно в это время «черный котенок», как выразился Иванов-Разумник, начал настойчиво «просовываться» в их отношения. Причиной разногласий стала книга «Мастерство Гоголя», над которой Белый тогда работал[1409]. «<…> в Д<етском> Селе, когда Б<орис> Н<иколаевич> писал (и читал нам) эту свою книгу, — у нас вспыхивали „дискуссии“; как часто отражение их, полемическое, нахожу в тексте!» — вспоминал Иванов-Разумник уже после смерти Белого в письме от 1 июля 1934 года к К. Н. Бугаевой и конкретизировал свои претензии: «И до сих пор для меня совершенно неприемлемы две стороны этой книги: „переверзевская“ и „мережковская“. Для меня это — темные пятна»[1410].

Обвинение в «мережковщине», касавшееся конструкции мысли и натяжек в аргументации, видимо, не слишком задевали Белого, да и никому, кроме Иванова-Разумника, не были видны. Зато обвинения в «переверзевщине» (проявлявшейся, как указывал Иванов-Разумник, в стремлении Белого «говорить о „классах“», о «динамике капиталистического процесса», о «перерождении дворянского рода в мещанство» и пр.) ранили серьезно, так как фактически уличали автора «Мастерства Гоголя» в конформистском стремлении «натянуть на себя марксизм»[1411]:

Все это — глубоко неприемлемо для меня, и об этом у нас с Б<орисом> Н<иколаевичем> — помните? — в Д<етском> Селе происходили частые споры; все такие места в книге — точно уколы иглы. Я понимаю и знаю, что Б<орис> Н<иколаевич> считал, будто нельзя провести книгу через цензурно-издательские Фермопилы, не омарксичив ее, — и в этом он очень ошибался[1412].

В письме А. Г. Горнфельду от 18 апреля 1934 года эту же позицию Иванов-Разумник выразил еще более ригористично:

Тесная двадцатилетняя дружба не мешала и не мешает мне быть объективным, видеть провалы и слабости <…>; но слабость эта — не художественная и не идейная, а слабость приспособленчества, которая, конечно, отражалась и на идеях, и на художестве[1413].

В памяти Иванова-Разумника от споров в Детском Селе осталось то, что Белый воспринимал его критику конструктивно: «У меня бывало много возражений, иной раз острых. Кое с чем он соглашался и исправлял, кое-что отстаивал до конца»[1414]. А также то, что Белый был… необидчив. «Открою Вам один свой секрет, который как-то к случаю открыл и Белому (а он — не обиделся)», — рассказывал Иванов-Разумник М. М. Пришвину в письме от 30 января 1934 года: