В этом пассаже есть, как кажется, не только воспоминание о светлом прошлом («ясная дружба»), не только констатация разлуки в настоящем («Смерть — победила: это вам — два гроба»), но и надежда на встречу в будущем («<…> наш разговор <…>, — продолжение какого-то единственного разговора, происходившего где-то; а продолжение отнесется в далекое будущее — может быть, — в иные вселенные <…>»). Примечательно, что дорнахская ссора 1915 года, подробно описанная в недавнем «Материале к биографии», не упоминается вовсе, а обмен враждебными книгами оказывается следствием трагического стечения обстоятельств, в которых ни Метнер, ни Белый не виноваты — это мистический рок, действие которого Белый пророчески предугадал в посвященном Метнеру стихотворении…
Можно предположить, что Белый хотел видеть Метнера в числе читателей и этой своей книги (он ведь не знал, что «берлинская» редакция «Начала века» не выйдет в свет). А тогда Метнер, безусловно, вспомнил бы, что в финале «Старинного друга» мечтания лирического героя о новой встрече и продолжении «единственного разговора» осуществились.
такова версия «Золота в лазури»[1331], которую Метнер, несомненно, знал наизусть. В «гржебинском» издании начало второй строфы выглядит иначе. Как кажется, усилен эффект радости от обретения прежней дружбы и «старинного друга»:
Думается, что, рассматривая отношения с Метнером сквозь призму юношеского стихотворения, оказавшегося актуальным, обвиняя в разрыве со «старинным другом» «рок» и подчеркивая мечты о новой встрече, при которой они будут «прежние», Белый, собственно говоря, и делал шаг к примирению. Ведь стихотворные строки, завершающие главу о Метнере в «берлинской» редакции «Начала века» («Бесцельно жду какого-то свиданья»), по мысли практически совпадают с тем «посланием», которое Белый в 1930 году передал через Г. С. Киреевскую Метнеру: «Б<орис> Н<иколаеви>ч
Начиная с Берлина, в том, что писал Белый о Метнере, прослеживались две борющиеся друг с другом тенденции: одна была продиктована желанием доспорить, довести до конца прерванный в 1915 году разговор о «Мусагете» и все же доказать свою правоту; другая — желанием превознести Метнера, сказать о нем много лестного, подчеркнуть его роль в своей жизни и, думается, таким образом наладить отношения. Эти тенденции друг другу не очень противоречили, так как, даже доспаривая, Белый все равно стремился представить себя жертвой, безвинно страдающей, незаслуженно обиженной, а потому требующей понимания и сочувствия (в том числе, а может, и в первую очередь от Метнера). Желание доспорить и доказать свою правоту в конфликте проявилось в автобиографическом очерке «Почему я стал символистом…» (1928)[1334], в мемуарах «Между двух революций». Желание примириться — в поздних редакциях «Начала века», в так называемых «кучинской» редакции (1930)[1335] и «московской» редакции (1932)[1336].
В книге «Ветер с Кавказа»[1337] обе тенденции представлены в полной мере. Вообще появление Метнера в книге, написанной в 1928‐м о впечатлениях от совершенного за год до того (в апреле — июле 1927-го) совместного с Клавдией Николаевной путешествия по Грузии, иначе как странным не назовешь. Ни к Грузии, ни к этому путешествию Метнер не имел решительно никакого отношения. Но по дороге домой — Белый со своей спутницей возвращался по Волге на пароходе «Чайковский» — случилась остановка в Нижнем Новгороде, где на писателя нахлынули ностальгические воспоминания о юности, хоть и полной острых переживаний, но по прошествии времени казавшейся вполне счастливой.
В Нижнем Новгороде Метнер, получивший там должность цензора, обосновался с конца 1902‐го (тогда же началась их бурная переписка)[1338]. А в марте 1904‐го Белый, запутавшийся в своих любовных отношениях с Ниной Ивановной Петровской[1339], к нему приехал, ища дружеской помощи и психологической поддержки: «Я действительно весной „
Толчком к «побегу» стало «обстоятельство совсем непредвиденное»: